«Последние новости». 1936–1940

Разница, однако, в том, что лирически-лицемерные размышления первого читала и смаковала избранная публика, те «немногие», для которых он писал свои прелестные (в самом деле — прелестные) стихи. А у Лавренева или Безыменского несметная аудитория — и нельзя исчислить, нельзя еще определить всей реакционности в истинном, глубоком смысле слова — их работы в качестве инженеров, пусть они и взывают к сочувствию всего «передового человечества». Отсюда-то и тревога. Кто будет восстанавливать разрушенное? С чем этим труженикам придется встретиться? Все ли надо будет начинать с основания?

<«Наследие Пушкина и коммунизм» и «А. С. Пушкин» В. Кирпотина. — «Пушкин и Толстой» Б. Эйхенбаума. — «О Пушкине» А. Бема>

I

Среди советских истолкователей Пушкина последнее время самое видное, самое «руководящее» место занял В. Кирпотин. Не как пушкинист в обычном смысле слова, а именно как истолкователь. К юбилейным дням особенно остро чувствовалась потребность объяснить, почему и за что Пушкина чествует «страна, правительство, партия». Правда, теперь вообще мода на уважение к прошлому и к национальным героям до Владимира Красное Солнышко включительно, но по поводу Пушкина за революционные годы столько было сказано двусмысленного и соблазнительного, что навести порядок стало необходимо. Еще недавно Д. Мирский печатно упрекал поэта в «лакействе», к возмущению Вересаева и Чулкова. Другие, наоборот, приписывали Пушкину взгляды рядового члена ЦК большевистской партии, вызывая недоумение читателей, доверчиво принимающихся искать подтверждения таким теориям в пушкинском тексте… Кирпотин принял на себя роль посредника, примирителя, глашатая официально установленной точки зрения на Пушкина, точки зрения враждебной к «безответственным наскокам на память поэта» и «вульгарному социологизму». На недавнем собрании в редакции журнала «Октябрь» зашла даже речь о преждевременной канонизации взглядов Кирпотина. Показательно, что такой вопрос был поднят: следовательно, для него нашлись какие-то основания.

Кирпотин выпустил две книги: «Наследие Пушкина и коммунизм», и другую, более популярную, «Александр Сергеевич Пушкин». Особенно любопытна вторая, предназначенная для широких масс.

В ней много места занимает биография поэта, составленная с неизбежными упоминаниями о «коронованном развратнике» и со столь же неизбежными красотами в духе партийной агитационной печати: «твердолобый Меттерних», «раззолоченная сволочь» и т. д. Книга о Пушкине начинается словами:

— Владимир Ильич Ленин говорил…

Этим и определяется, в сущности, ее стиль. В биографическом очерке кое-что очень спорно. Кирпотин рассказывает о драме, окончившейся смертью поэта, с такой уверенностью, будто в ней решительно все ему открыто и известно. Он знает, кто написал анонимный пасквиль: он знает, к кому особенно ревновал Пушкин; знает, что думал Геккерен, — заставляя порой вспомнить слова Паскаля о том, что «с убылью знаний убывают и сомнения». Действительно, ученейшие знатоки вопроса сходятся в том, что некоторая доля загадочности в деле смерти Пушкина для историка неустранима. Кирпотин к колебаниям не склонен. В предлагаемой им версии все ясно и отчетливо до мелочей.

Совершенно так же обстоит дело и с пушкинским духовным наследием. На все лады Кирпотин варьирует мысль, будто «только мы являемся наследниками Пушкина». Разумеется, поэт «не знал значения классов и классовой борьбы в истории человечества». Но зато он был свободолюбцем, «это-то и роднит его с советским народом».

«Только советский читатель с глубоким сочувствием воспринимает свободолюбивый дух в поэзии Пушкина. Советскому народу, утвердившему на VIII Всесоюзном съезде Советов самую свободную демократическую конституцию в мире, незачем умалять свободолюбие Пушкина. Наоборот, нам дорого свободолюбие поэта. Мы высоко ценим это качество в каждом трудящемся нашей страны. Любовь к свободе и к независимости, наполняющая жизнь и творчество Пушкина, делает для нас еще более драгоценным наследие поэта. Новая советская конституция, воплощая в жизнь самые смелые надежды лучших борцов за политическую свободу, реализует смутные, но упорные и постоянные чаяния вольнолюбивого гения Пушкина…»

Тут, пожалуй, кирпотинская прирожденная прямолинейность, или, вернее, то свойство, которое он считает характерным для Меттерниха, оказались особенно пригодными. Иначе обнаружилась бы некоторая «неувязка».

Автор исследования считает, что Пушкин перерос свой класс и в творчестве своем «стал на сторону боровшегося крестьянства». Для той эпохи позиция была прогрессивна. Но, разумеется, «представление о свободе и о личности в коммунизме много шире, богаче и конкретнее, чем идеал Пушкина».