Последние поэты империи: Очерки литературных судеб

Борис Примеров был поэтом «Дня». Не только потому, что он у нас часто печатался. Он не мог хотя бы раз в три дня не зайти к нам в редакцию и не порадоваться новым номерам газеты. Он не замечал у нас недостатков, идеализировал нас, влюбленно внимал всему нашему миру оппозиции. Ему нужна была, как воздух, такая газета. Он был идеалистом, романтиком до конца жизни, и он нас идеализировал. Может быть, мы помогали ему жить?

Он был последним поэтом Империи! Все нынешнее — ельцинско-горбачевское — Примеров искренне ненавидел. И потому он сражался и готов был погибнуть на баррикадах в октябре 1993 года. Не погиб. Там погибли многие его друзья. Простые рабочие, инженеры, рядовые пенсионеры. Все те, без кого народ неполон, как говаривал еще один русский гений Андрей Платонов. И опять напрашивается вопрос. Почему одни интеллигенты живут в народе, а другие изначально лишены этого понятия «мы» и живут только в мире «я»? Марина Цветаева как-то заметила: «Все бессмертные диалоги Достоевского я отдам за простодушный гимназический хрестоматийный диалог Пугачева с Гриневым — из „Капитанской дочки“ Александра Пушкина. Ибо они — говорят как два человека, вне иерархий. Это и есть народная связь, народное единение, когда возможно общаться напрямую, в простодушии». Таким же был и Андрей Платонов. Как вспоминает его однополчанин М. Зотов: «Он любил поговорить с солдатами, а не с генералами. Симонов все-таки больше вращался среди генералов и командующих. Его так и называли: „генеральский писатель“… А стихия Платонова была именно окопники. Среди них он был свой человек».

Эти сравнения я привел, чтобы лучше был понятен и характер Бориса Примерова. Он тоже был окопник. И в октябре 1993 года был не с оппозиционной элитой, не в кабинетах Дома Советов, а в палатках у Дома, у костров баррикадников.

Сейчас интеллигенция любит гордо относить слова Платонова «без меня народ неполон» к себе, к своим элитарным тусовкам. Нет, не про вас эти слова, эстетствующие господа.

Это к Борису Примерову и таким, как он, относится напрямую. В самом деле, без Бориса Примерова и его поэзии будет неполон русский народ.

Душа русского поэта не выдержала всего напора нынешних сатанистов. Прямо по-платоновски, по-чевенгуровски ему стало невмоготу жить с подонками, и он завещал всем нам: «Опомнись, народ, и свергни клику!». Он умирал, не беря в руки винтовку. Нет ее и у измученного народа. «Свергни» — это значит «отринь», «отмети», «прокляни всеми силами духа и совести».

Иные из трусливых непротивленцев сразу завопили: «Не делайте из смерти Бориса Примерова политическое событие!». То же самое они говорили и писали после смерти Юлии Друниной и Вячеслава Кондратьева. Будто забыли о предсмертных строчках Друниной:

Как летит под откос Россия,
Не хочу, не могу смотреть!

(«Судный нас», 1991)

Это и есть совестливый взгляд поэта, а не наслаждение «черным кайфом» Андрея Вознесенского.

Конечно же, смерть Бориса Примерова — это прямая политика. Любя и защищая народ, он, того не желая, стал политиком. А разве не политика — обращение к Всевышнему: «Боже, Советскую власть нам верни!» И мечталось ему при этом не о бюрократах из обкомов, которых он при своей безбытности и не видел никогда, а о гармонии народа и Державы. Нет, не слабость он проявил, а акт борьбы, и гибель его — это гибель борца.

Я уверен, значение Бориса Примерова в русской поэзии после его смерти будет расти. При жизни многие обходили его стороной, милиционеры косились — он всегда был похож то ли на выпившего, то ли на нищего странника. Кому был нужен этот блаженный, не от мира сего, влюбленный в людей и Родину человек? А он всегда жаждал общения и чурался одиночества. Он не мог жить в поэтической клетке избранничества. Будучи книжным эрудитом, он при этом избегал аполитичной богемности.

Может, и в самом деле в нем крепко сидела генетическая память казачьих атаманов, бесшабашных воинов. Думаю, когда-нибудь на родном Дону будет и памятник вольному певучему соловью русской поэзии.

Те, кто по-настоящему ценил поэзию, понимал и истинную значимость Бориса Примерова. В молодости ему помог Сергей Наровчатов, в разгар баррикадных боев от него не отворачивались даже такие его демократические сверстники, как Игорь Шкляревский и Руслан Киреев. А Борис Примеров ходил на все анпиловские сходки и всю свою светлую лирику отдавал в распоряжение пламенных советских державников, тех, кого демократы считали хамами и люмпенами. Он давал надежду совсем уж обессиленным нищетой людям.

В его постсоветской советскости были простота ребенка, наивность мечтателя. Это не какая-то лакейская советскость Роберта Рождественского, не фальшь поздних комсомольцев. Он вдруг вернулся в юную стадию искренних большевиков из платоновского «Чевенгура». Впрочем, таким же был и сам Андрей Платонов с его мистическим видением русского советизма.