Последние поэты империи: Очерки литературных судеб

…Но как свести концы с концами,
как примирить детей с отцами —
увы, я объяснить не мог…
Я только сочинитель строк,
в которых хорошо иль плохо,
но отразилась как-нибудь
судьба, отечество, эпоха, —
какой ни есть, а все же путь…

(«На полях черновика», 1974)

К своему семидесятилетию Станислав Куняев пришел почти таким же, каким и начинал: с утверждением деятельного добра, которое необходимо защищать. Мне кажется, с подачи своего друга, а в чем-то и наставника Вадима Кожинова Куняев слишком поспешно отказался от знаменитых строк: «Добро должно быть с кулаками…». Я прекрасно понимаю Вадима Валерьяновича, который осознанно делал ставку на совсем иное направление в поэзии и умело влиял на целое поколение поэтов и критиков. Этот пример — скорее доказательство реального влияния талантливого критика на литературу. Кожинов лишь предвидел, предчувствовал по первым всходам развитие более национальной, более востребуемой народом так называемой «тихой лирики» и, используя свою власть над умами молодых поэтов, уже направлял их в нужном направлении. Ему явно мешало куняевское «добро с кулаками» своим максимализмом, кричащей эффектностью. И он сумел даже такого волевого человека, как Станислав Куняев, увлечь своим тогдашним пониманием национальной русской поэзии — на путь «тихой лирики».

В предисловии к книге Куняева «Путь», вышедшей в 1982 году, Вадим Валерьянович пишет: «В 1959 году он написал стихотворение „Добро должно быть с кулаками…“, соответствующее всем канонам „громкой лирики“. Опубликованное в московском „Дне поэзии“ в 1960 году, стихотворение завоевало поистине предельную популярность… Шум вокруг этого стихотворения был настолько внушительным, что он не растворился до конца еще и сегодня, через двадцать с лишним лет. Еще и сейчас имя Станислава Куняева в сознании многих автоматически связывается с фразой „Добро должно быть с кулаками…“, хотя поэт давным-давно „отрекся“ от собственного произведения и в стихах („Постой. Неужто? Правда ли должно?..“), и в одной из своих статей. (Станислав Куняев писал, в частности, что стихи эти совершенно „неинтересные“, что они явились как порождение модной, „словесно лихой, но абстрактной и безличной манеры“.)…»

Я привожу эту длинную цитату как доказательство безусловного и абсолютного авторитета Вадима Кожинова. Ведь в самом деле и стихотворение с «отречением» было у Куняева, и статья была…

Неграмотные формулы свои
Я помню. И тем горше сожаленье,
Что не одни лишь термины ввели
Меня тогда в такое заблужденье…

(«Постой. Неужто…», 1962)

И я сам вослед авторитетнейшему Кожинову писал в статье о поэзии Станислава Куняева: «Что заставило поэта Станислава Куняева… свернуть с дороги славы, отказаться от громогласных заявлений типа „добро должно быть с кулаками…“? Может быть, чувство поэтического вкуса… Нашел в себе силы — свернуть на путь свой…»

На путь свой Станислав Куняев действительно свернул. Но не с отречением от своего программного стихотворения, а гораздо позже, когда понял, что путь поэтической тишины не для него.

Вадим Кожинов был и останется навсегда идеологом целого литературного направления. Хотя в своих статьях щедро оставляет друзьям право чувствовать себя первооткрывателями. Он пишет: «Станислав Куняев обрел бесценных сподвижников на своем новом пути — таких, как Анатолий Передреев, Николай Рубцов, Владимир Соколов. Вместе они создали основу целого направления или, вернее, периода в развитии отечественной поэзии, получившего позднее прозвание „тихая лирика“. С середины шестидесятых годов это направление, во многом родственное так называемой деревенской прозе (Василий Белов, Виктор Лихоносов, Валентин Распутин, Василий Шукшин и др.), стало основным средоточием движения русской поэзии…»

Все это, безусловно, так, но не случайно же, как признается уже сейчас в своих знаменитых мемуарах Станислав Куняев, одной тихой лиричности ему явно не хватало по характеру своему, он осознанно шел к борьбе, к ярко выраженной гражданской позиции, к ораторской публичной интонации. И одного поэтического кружка из «тихих лириков» уже в семидесятые годы было ему маловато.