Читаем Последние поэты империи: Очерки литературных судеб полностью

Последние поэты империи: Очерки литературных судеб

Я предаю своих учителей,пророков из другого поколенья.Довольно. Я устал от поклоненьяи недоволен робостью своей…… … … … … … … … … … … … … …Я знаю наизусть их изреченья!Неужто я обязан отрицатьих ради своего вероученья?Молчу и не даюсь судьбе своей.Стараюсь быть послушней и прилежнеймолчу. Но тем верней и неизбежнейя предаю своих учителей.

(«Я предаю своих учителей…», 1962)

Что это — новый нигилизм? Новая распродажа авторитетов? Нет, начало обретения древних православных русских истин, вхождение в круг русской культуры с ее широчайшим выбором эстетических традиций. Но и с ее неуклонным нравственным максимализмом. Думаю, надо иметь высшее мужество, сильную волю и характер, чтобы писать такие стихи. (Впрочем, и такие мемуары, как его «Поэзия. Судьба. Россия», не напишешь, не имея воли, мужества и таланта.)

Он становится в зрелые свои годы, уйдя от одиночества природного хищника, не поэтом той или иной группировки, тех или иных эстетических пристрастий, а русским национальным поэтом. Значит, и гражданином, значит, и публицистом, значит, и историком, мыслителем, пророком… Сила его была еще и в том, что и в самые официозные советские годы, и в перестроечно-антисоветские он не был декоративным патриотом, певцом а-ля рюс. Его любовь к родине была горькой, сквозь боль и страдания, сквозь потери и поражения.

Я впадал окончательно в грусть,на душе становилось постыло,потому что беспечная Русьстолько песен своих позабыла!..Но зато на просторах полей,на своей беспредельной равнинеполюбили свободу потерь итерпенье. Что пуще гордыни…

(«Листья мечутся между машин…», 1967)

Только сильному по плечу самому определять свою дорогу. Слабый идет дорогой проторенной, даже если эту дорогу сам когда-то и проторил. Найдя верную тему, нащупав удачный ритм, такие писатели уже не сворачивают, а ходят по кругу, что-то улучшая, что-то дополняя, но все прилежно повторяя.

Станислав Куняев и в гражданской лирике своей никогда не официозен, не напыщен, не риторичен, по-прежнему первопроходец. Не повторяется ни в стихах, ни в жизни. Это тоже русская традиция — идти вперед, выполняя свой долг. Его патриотика все последние десятилетия XX века — это не жанр од и песен победителя, скорее — вопросы, упреки и проблемы. Его чувство охотника и борца переросло уже в иное высшее состояние русского праведника. Его бродяжничество привело к пространственному чувству родины. Его зрелость дала право и на высший риск: задавать вопросы иным народам, ведя уже национальный диалог. Помню, когда-то еще в семидесятые годы мы зачитывались его посланием третьей эмиграции, осторожно пробуя на ощупь каждое для нас еще незнакомое и рисковое слово…

Когда-то племя бросило отчизну,ее пустыни, реки и холмы,чтобы о ней веками править тризну,о ней глядеть несбыточные сны…… … … … … … … … … … … … … …И нас без вас, и вас без нас убудет,но, отвергая всех сомнений рать,я так скажу: что быть должно — да будет!Вам есть, где жить, а нам — где умирать…

(«Родная земля», 1974)

Так и случилось, как бы ни опровергали его строчки суровые цензоры: те, кто уехал — живут, превращаясь в сытых буржуа, а мы ищем новые идеалы, ищем новый русский рай и тем временем вымираем как нация. Что делать? Как закончить эту русскую трагедию? «Самоедство и святотатство / у России в горле сидят»…

По стихам его конца семидесятых годов, по статьям, по дневниковым записям видно, как росло и осознавалось им самим русское национальное самосознание, как оформлялась и вела бои по всем фронтам русская партия в русской же литературе.

Мы павших своих не считали,мы кровную месть не блюлии, может, поэтому сталипоследней надеждой земли.

(«Два сына двух древних народов…», 1977)

Перейти на страницу: