Последние поэты империи: Очерки литературных судеб

Россия, Русь! Храни себя, храни!
Смотри, опять в леса твои и долы
Со всех сторон нагрянули они,
Иных времен татары и монголы…

(«Видения на холме», 1962)

Вся сегодняшняя Россия похожа на Колю Рубцова, в шарфике, в драном пальтишке, мечущегося в поисках своего угла. Вроде бы обрел пристанище, кончилось великое кочевье… Жена, дом… Оказалось, подмена. Вместо жены — такая же кочевая и безбытная женщина, вместо дома — квартира. Здесь и ждала его смерть, жуткая, жестокая.

Неужели такая судьба ждет и Россию? Неужели эти «иновременные татары» сумеют расправиться со все еще святой Русью? Пусть в рубище, пусть в корчах от насланных болезней, но непоколебимо святой, как был святым, высокодуховным, чистым и сам Николай Рубцов при всех его бродяжнических хмельных выходках. Благополучный синклит поэтов-сверстников не позволял себе такого, был более политкорректным, но этот синклит в годы перестройки легко уступил чужакам свою Родину, не пожертвовав в ее защиту ничем.

Бог выбрал своего великого мученика — Николая Рубцова. Кто из нынешних благополучных бросит в него камень?

Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи…
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои.

— Где тут погост? Вы не видели?

Сам я найти не могу. —
Тихо ответили жители:
— Это на том берегу.

Тихо ответили жители,

Тихо проехал обоз.
Купол церковной обители
Яркой травою зарос.

… … … … … … … … … … … … … …

С каждой избою и тучею,

С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.

(«Тихая моя родина…», 1964)

Его «жгучая, смертная связь» с народным русским бытием пронизывает всю его поэзию, облагораживает, героизирует, возвышает реальную жизнь всех русских Кать, Глебов, Лен и Сергеев. Сравните случай с Николаем Рубцовым в ресторане «Поплавок», описанный со всеми бытовыми подробностями в традициях грубого реализма Виктором Астафьевым, и отражение его в прекрасном рубцовском стихотворении «Вечерние стихи». И ведь высшая правда все-таки не в жестком реалистичном описании Астафьева, а в воспевании жизни и людей у Рубцова. Это как у Александра Пушкина — одни любят читать «Я помню чудное мгновенье…», а других тянет узнать бытовую подоплеку этого «мгновения» в личных письмах поэта. И все-таки «чудное мгновенье» определяет пока еще нашу жизнь.

Вникаю в мудрость древних изречений
О сложном смысле жизни на земле.
Я не боюсь осенних помрачений!
Я полюбил ненастный шум вечерний,
Огни в реке и Вологду во мгле…

(«Вечерние стихи», 1969)

«Буду до ночной звезды

Лодку мастерить себе…»

Николай Рубцов

Глубинная, духовная Русь даже не отзывалась на все быстротекущие российские перевороты, и была права. В этом ее победность, ее менталитет. Сквозь сражения и поражения, сквозь космодромы и полигоны, участвуя во всем этом, она одновременно и царит над этим. Эта национальная народная Русь прорастает сквозь все технические новации XX века. Прорастает сквозь грязный быт земной жизни. Она подчиняет себе художника и заставляет его писать изначальную народную правду.

Мир такой справедливый,
Даже нечего крыть…
— Филя! Что молчаливый?
— А о чем говорить?..

(«Добрый Филя», 1960)

Совершенная и простая, напевная форма его стихов созвучна русской душе. Поэтому после Есенина он стал вторым в столетии народным поэтом. При этом, что бы ни говорили многие критики, поэтом совершенно иным, непохожим на своего старшего собрата так, как непохожи и даже противостоят в чем-то друг другу его родная северная Русь, помнящая еще вечевой колокол Господина Великого Новгорода, и рязанская есенинская Русь, которую не обошли и татары, и московская суровая длань, и дикое крепостничество… Увы, лишь бытовые судьбы поэтов в чем-то трагически совпали. Николай Рубцов писал о своем старшем поэтическом собрате:

Да, недолго глядел он на Русь
Голубыми глазами поэта.

(«Сергей Есенин», 1962)