Последние поэты империи: Очерки литературных судеб

Юнна Мориц несет в себе образ гонимого еврейства, и ей в нынешней поэзии явно не по пути с тем же еврейством, пересевшим в «Мерседесы» и переехавшим в особняки. Она своей поэзией входит в противостояние и с еврейством всемирным, забывшим про гетто обездоленных и заботящимся лишь о правах граждан мира, для которых Юнна Мориц со своей гонимостью и отверженностью наверняка была чересчур местечкова. Вот и в нынешней действительности Юнна Мориц ассоциирует себя не с богатой финансовой элитой и не с прикормленными ею лакеями от культуры, а с униженной бедолагой, поющей в переходе. Это у нее не единичное стихотворение, а повторяющийся мотив. Знак поэта, его нынешняя мета.

Тут я давеча клянчила работку,
Чтоб родимого спасти человека,
Прикупить ему скальпель с наркозом.
Обратилась к одному прохиндею,
Гуманисту в ранге министра,
Борцу за права чикотилы…

… … … … … … … … … … … … … …

— Ты очнись, оглянись, что творится!

Президент еле кормит семейство!
А уж я обнищал невозможно!
Тут приехала за ним вождевозка,
И помчался он работать бесплатно,
Голодать на кремлевских приемах,
Делить нищету с президентом.
А я мигом нашла себе работку —
Подхватила я свой аккордеончик,
В переходе за денежку запела,
В переходе, в подворотне, на крыше,
Ветром, ливнем, а также метелью,
Заработала на скальпель с наркозом.

(Из цикла «Святые унижения», 1998)

Поэт, он же бродячий музыкант, певец в переходе, и его песни переходят в метели, ветры, ливни, его слово поднимает дух у проходящих людей. Это — святое унижение, поэзия как святое унижение, дабы помочь страждущим. В книге «Таким образом» целый цикл Юнна Мориц поименовала «Вчера я пела в переходе»: «Вчера я пела в переходе / и там картину продала / из песни, что поют в народе, / когда закусят удила…» Место в переходе — это ее отношение к жизни, ее способ существования. Вон из элиты, туда, к переходу, к гонимым, к нищим, для которых сама на бумаге рисует за отсутствием красок окурками свою мелодию тоски.

Когда-то невыездная протестантка, подписывавшая письма лишь в защиту Солженицына и Синявского, в своем переходе тоскует о поэзии большого стиля, над которой ныне издеваются все постмодернисты.

Уже и Гитлера простили
И по убитым не грустят.
Поэзию большого стиля
Посмертно, может быть, простят…

(Поэма «Звезда сербости», 1999)

Неожиданно для многих за большой стиль в поэзии, в культуре, в жизни после краха советской власти стали заступаться не придворные лакеи, не авторы, когда-то воспевавшие школу Ленина в Лонжюмо и Братскую ГЭС, не завсегдатаи салонов ЦК и ЧК, а вечно отверженные любители красоты и носители почвы, все равно, Борис ли Примеров или Юнна Мориц.

Она сама была поражена обнаруженным и ощутимым вероломством: «…как только „союз нерушимый“ вывел войска из Афганистана, из стран соцлагеря, как только разрушили Берлинскую стену, как только Россия стала разоружаться — о Россию вдруг стали дружно вытирать ноги, как о тряпку, печатать карты ее грядущего распада, вопить о ее дикости и культурной отсталости, ликовать, что такой страны, как Россия, больше не существует. С тех пор как я увидела и услышала всю эту „высокоинтеллектуальную“ улюлюкалку, чувство национального позора меня в значительной степени покинуло. В особенности под „ангельскую музыку“ правозащитных бомбовозов над Балканами».

Гонимость стариков и старушек, обездоленных детей и умирающих инвалидов в поэзии Юнны Мориц сроднилась с гонимостью ее отцов и дедов, с гонимостью еврейской бедноты. Она чувствовала себя не среди тех евреев, кто кричал когда-то: «Распни Христа!», — а среди тех, кто шел за Христом. И поэтому ее выдуманное гетто не совсем отождествимо с реальным, когда-то существовавшим. Ибо, взяв из гетто ощущение гонимости, она соединила его с православием и отзывчивостью русской культуры.