Последние ратники. Бросок волка

Этой дьявольской ночью он лишил жизни людей. Таких же людей, как он сам. Которые ели, пили, чувствовали, жили своими заботами, даже строили планы на будущее. На сегодняшнее утро… Но навсегда остались во тьме, так и не увидев чудо еще одного рассвета. Интересно, а что бы эти люди делали, узнай они о том, что такая, в общем-то, незатейливая и привычная картина, когда новое солнце расцвечивает красными всполохами рваные лоскуты облаков на виднокрае, для них еще вчерашним днем уже навсегда стала недостижимой? Побросали бы оружие, попытались бы спастись? Или так и остались бы стоять на стенах этой ущербной крепостицы, упрямо ожидая своей участи? Гордыня ли ими руководила, или долг, который, впрочем, прямой ее наследник, незнание ли, вера ли в лучший исход — но они почему-то предпочли смерть жизни. Яшка ничуть не сомневался, что уж он-то сделал бы другой выбор. И выбор этот казался ему не просто логично из происходящего вытекающим, но и единственно верным. Что может быть ценнее собственной жизни, этого странного богатства, которое нам даже не принадлежит, но потерять которое означает потерять по-настоящему всё?

Яков спустился с холма и понял, что испытания на сегодня еще не закончились.

Минувшая ночь поделила на две половины всех выживших. На тех, кто пережил сечу без ощутимых потерь, и на тех, кому здорово досталось. Яков относился к первым, и очень надеялся, что остальные здоровые люди не чувствовали по отношению к стенающим и захлёбывающимся в хрипе увечным созданиям того же, что и он. Вовсе не сочувствия, как вроде бы полагалось. А гадливости и крутящего внутренности омерзения. Раненых оттаскивали от места сечи и складывали ровными рядами прямо на голую землю. Запах, что стоял над лагерем раненых сам по себе мог кого угодно свались с ног. Никогда прежде «монашку» не приходилось испытывать такое. Воздух словно был отравлен запахами тлена, крови и разложения, и в нем, откуда только столько взялось, кружили мириады мух и слепней.

Земля под ногами размокла и омерзительно чавкала при каждом шаге. Яков вовремя догадался немного приподнять подол рясы, иначе одежда божьего человека после первых пары шагов пропиталась бы кровавой грязью. Трава, еще вчера нарядная, пышная, сочными изумрудными волнами бегущая к горизонту, теперь обрела бурый оттенок, словно это ее изувечили, растоптав сапогами.

Кто-то схватил его крепкою рукою за ногу. Черноризец мягким, но настойчивым движением, успевшим выработаться, пока брел сквозь мнимый лазарет, собрался уже высвободить ногу, но неизвестный страждущий проявил удивительную для его состояния настойчивость. И как ни хотелось Якову этого делать, пришлось остановиться. Сначала он вскользь бросил на лежавшего на земле воина робкий мимолетный взгляд, готовый в любую секунду отвернуть его от жутких ран. Он увидел, что в груди у варвара, ближе к правой ее стороне, щерится обломок копья. Насквозь пропитанное кровью обломанное древко словно целилось своими расщепленными лохмотьями в монашка. И казалось продолжением человека оттого, что вздымалось и болезненно опадало с каждым новым его вздохом.

— Даже и не знаю теперь, есть он, Бог, или как, — тихо прохрипел как будто знакомый голос. Только после этого Яшка осмелился посмотреть в лицо обреченному человеку. И заметно вздрогнул, узнав его. Кожевенник Турыня. Тот самый, с которым они мирно беседовали еще вчера. Целую вечность назад.

— Когда это, — слабо кивнул он на торчащий из него обломок, — в меня воткнулось… орал, не верил… как такое могло случиться…

Яков с огромным трудом, будто скалу попытался ворочать, опустился на колени. Боялся он вовсе не того, что извозит в бурой жиже, которой напиталась земля, свою рясу и руки. Он до жути не хотел, пусть даже на короткое время, но быть причастным к этому отвратительному, грязному и мерзкому лику людского зверства. Испачкавшись здесь, кому угодно не отмыться было уже никогда.

— Потом сюда меня принесли, — так тихо хрипел Турыня, что Якову пришлось еще ниже склониться над ним, чтобы хоть что-то расслышать. — Пока в памяти был… думал. Как Он мог… допустить… такое?

Он закрыл глаза, еще раз с неимоверным трудом проглотил ком в горле, с хриплым свистом вдохнул. Было видно, что каждое слово дается ему все тяжелее и тяжелее.

— Думал, — продолжил хрипеть он, — как вышло, что даже… уйти с миром… грехи отпустить… некому. А тут — ты.

Он зашелся в хриплом булькающем кашле, уже не обращая внимая на то, как сильно его заливает собственной кровью.

— Значит, думаю, все-таки…есть Он, — его лицо скривилось, и Яшка не сразу понял, что это «единоверец» попытался выдавить из себя улыбку. Эх, знал бы он, кому на самом деле пытается исповедоваться… Хотя разубеждать Турыню Яков, конечно, не собирался. — Это хорошо… С миром ухожу.