Последние рыцари

— Это верно! Народ мало ходит в церковь.

— В чем же выражается его набожность?

— У всякого по-своему! Ради любви к господу многие пухнут с голоду более шести месяцев в году. Так поступают, конечно, простые смертные, а не господа! Не дают сердцу волю, строго постятся, по-юнацки, с богом не шутят и ему не досаждают!

— И это ты называешь набожностью?

— А если понадобится, каждый пойдет на смерть за свою веру, к которой с виду так непочтителен! Да чего ты юлишь, будто сам не знаешь! Ркачи всюду одинаковы, и те, что в Приморье, и здешние! Вспомним, что ты говорил, будучи послушником: «Не люблю их, но преклоняюсь!» Помнишь?

Мы еще раз всласть посмеялись и, договорившись, что встретимся около двух часов дня, расстались.

Дома я не мог отвязаться от бесконечных вопросов и догадок. Как я и предвидел, Баконю выдала тонзура, — мне сразу заявили, что это фратер, и я пообещал вечером привести его.

После обеда шел дождь. Кафана «Россия» была по-прежнему набита до отказа, в столовой, тоже переполненной, я застал Баконю в обществе купца и двух попов. Когда я вошел, они поднимали стаканы и при этом смеялись до упаду. Потеснившись, они освободили мне место, и я тотчас «вошел в курс» беседы. Состязались в острословии, сальных анекдотах и шутках, бытующих в Приморье и Шумадии! О том, чтобы привести Баконю к себе на ужин, не могло быть и речи!

На другой день я не заходил к нему, а на третий уже не застал: Баконя уехал. Спустя дней десять я получил от него письмо, в котором, между прочим, он писал: «Пребываю в добром здравии. Дознались, что я побывал у вас, однако не порицают. Голова набита всякой всячиной, но немало в ней хороших, приятных и дорогих воспоминаний! Не обижайся и извини, что уехал, не простившись! Ежели даст бог здоровья, увидимся снова! Приветствует тебя дядя Шакал, алвундандара!»

1905

ГОРБУНЬЯ МАРА

В канун рождества мы, пятеро холостяков, собрались в дружеском семейном доме. После ужина, в облаках табачного дыма, завязалась беседа о великом христианском празднике, о связанных с ним обычаях и т. п. Один из нас заметил:

— К нашим рождественским обычаям можно отнести и святочные рассказы, которыми просто кишат не только литературные газеты, но и политические!

— Я ни одного не пропускаю, — отозвалась хозяйка.

Красавец Милован, прозванный Банкиром, возразил:

— К сожалению, сударыня, не могу с вами согласиться. Я ненавижу эти предписанные традицией побасенки, воплощающие всю пошлость души буржуа и нуждающиеся в ежегодной во имя и честь Христова рождества порции идиотского лицемерия; главное назначение его якобы в морали, а на самом деле…

Его прервал общий смех. Хозяин шутливо промолвил:

— Вы очень галантны, доктор!

Поднялся шум. Никто не удивился выпаду Банкира, поскольку он был так же искренен, как и несдержан. Поэтому всерьез на него не обижались. Начитанный, остроумный, большой любитель парадоксов и враг писателей и буржуазии, что не помешало ему стать одним из «винтиков в ее машине», ибо, окончив юридический факультет, он поступил чиновником в банк.

Когда снова воцарилась тишина, хозяйка спросила:

— Так-таки без исключений, доктор? Неужели все святочные рассказы пошлы?

— Почти все, сударыня! Я признаю святочные рассказы для детей, разумеется, если они им доступны и доставляют радость, а это не так престо, как кажется. И вообще изо всех святочных обычаев оправданы только те, которые приносят радость детям.

— Можно подумать, что у вас есть такой на примете! — произнесла хозяйка.

Снова поднялся гомон, среди которого можно было различить голоса:

— Есть! Есть!

— Рассказывай!

— Обязательно!

— Простите, сударыня, — возразил Банкир, — я сказал, что признаю хорошие детские рассказы, но должен добавить: а также и те, в основу которых положены подлинные воспоминания детства и которые при этом не слишком приукрашены и банальны.

— Отлично, — согласилась хозяйка, — тот или другой, но вы нам расскажете.

— Хорошо, — сказал Банкир. — Если уж угодно, чтобы я вам докучал, извольте.

Вижу себя в пору, когда во мне начало пробуждаться сознание. Моя нянька Мима таскает меня на руках, целует, рабски выполняет все мои желания, поет мне даже тогда, когда я колочу ее ручонками по лицу; я уже знаю, что имею право мучить тех, кто мне подвластен, а никто не был мне более покорен, чем эта двенадцатилетняя девочка. Этому меня научил пример старших — ведь почти все они помыкали сиротой, нашедшей у нас пристанище.

Таким образом, самое начало моей духовной жизни было отравлено ложными понятиями и бесчеловечными поступками. Ложь взяла меня за ручку с первых же шагов в жизни!