Последние времена

Он устраивал выставки, концерты, туры по стране и по миру, издавал книги, проявляя при этом безошибочный вкус и прекрасно чувствуя конъюнктуру, и в среде молодых талантов считалось большой удачей попасть в поле его внимания. Не гоняясь за звездами, он находил мало кому известных людей, делал на них ставку, субсидировал, воодушевлял, являясь в бедные художничьи кельи добрым ангелом. И дело было не в возможной прибыли — он никого не обманывал и ни на ком не наживался, — а в том, что для Левы это тоже было своего рода творчество и искупление своей нищей и униженной молодости. Вскоре он откупился от горкома, как крепостной от помещика, и зажил независимой жизнью. Но основной доход приносила ему все-таки не эта большей частью меценатская деятельность, а туристические вояжи по Руси для западных интеллектуалов, с которых брал он большие деньги. Они охотно эти деньги платили, ибо Лева пользовался уважением среди порядочных людей и программа его не имела ничего общего с обрыдшим всем «Интуристом». Голдовский показывал места, в которые без него они бы никогда не попали, и появившиеся впоследствии во множественном числе конкуренты тягаться с ним не могли. Теперь он ехал к Тезкину, отчасти подогретый проснувшимися воспоминаниями об их молодости, отчасти полагая, что Саня может оказаться ему чем-то полезен, но более всего потому, что почувствовал, хоть сам себе в этом и не признавался, — пришло ему время взять реванш и окончательно расквитаться с человеком, чья тень неумолимо преследовала его все эти годы.

Он долго ехал. На станции, куда привез его местный поезд, ему сказали, что автобус сломался, неделю уже не ходит, и когда станет ходить, неизвестно, и до Хорошей — так мило называлась тезкинская деревня — надо добираться своим ходом. Несчастная Россия! — глава агентства поморщился, вздохнул, закурил «Мальборо» и, поглядев по сторонам, пошел договариваться с мужиками, чтобы кто-нибудь довез его за любые деньги сегодня же, ибо через день ему нужно было вернуться в Москву.

Был вечер, на станции давно уже все перепились, и раньше утра не о чем было говорить. Лева устал, продрог, но не в его характере было пасовать перед трудностями, и в конце концов ему удалось договориться с одним трактористом. В грязной телеге, где возили навоз, на груде соломы в своем белом австрийском плаще Голдовский трясся два с половиной часа по разбитой проселочной дороге. Стало уже совсем темно, лишь изредка вдали мелькали огни незнакомых деревень, предприниматель со смятенным чувством смотрел окрест, и не то чтоб душа его уязвлена страданиями стала, но, подобно лирическому герою известного стихотворения, он погрузился в печальные раздумья о Родине.

Он подумал вдруг, что в кругу его нынешних знакомых, людей, бесспорно, талантливых и умных, почти все отзываются о России презрительно, мечтают из нее уехать, зовут страной дураков и непуганых идиотов и, наверное, имеют право так говорить, ибо и в самом деле никому здесь теперь не нужны. Однако, не споря с этими людьми и не осуждая, Лева их никогда не поддерживал. Некогда сказав Тезкину, что он сентиментален, он сказал чистую правду. Кем бы он себя ни ощущал больше, русским или евреем, сколько бы ни обвиняли его иные в том, что пусть даже против воли, по одному лишь голосу сильной иудейской крови он желает этой стране зла и виновен в ее нынешнем состоянии, — Голдовский любил Россию. Он проклинал ее нищету, разбитые дороги, пьяные рожи ее опустившихся мужиков, ее барство и рабство, он не понимал тех, кто всему этому умиляется и толкует о ее особой избранности, но представить себя вне ее не мог. И ему неожиданно вспомнилось, как он в первый раз оказался с Анной в Германии, некогда разбитой, побежденной его великой Родиной, но нынче, в отличие от нее, процветающей и сытой, — вспомнил, как плакала его молодая жена, когда они вернулись вечером в гостиницу, и кричала, что не хочет ехать обратно, в эту вонючую дыру, где у ее детей нет будущего. Так кричала она, русская, а он глядел на все мудрыми еврейскими глазами и думал, что не испытывает к своей земле ни капли ненависти и обиды. Скорее его чувство было чувством сына по отношению к обанкротившемуся и спившемуся отцу — хочешь не хочешь, а если ты порядочный человек и уважаешь самого себя, то надо принимать наследство, из одних долгов состоящее, и эти долги платить.

Трактор остановился, и, очнувшись, как ото сна, от своих мыслей, Лева увидел несколько домиков с мокрыми крышами, блестевшими при тусклом лунном свете, и мерцавшую впереди воду. Он отдал трактористу три бутылки водки, как они уговорились, и пошел разыскивать Тезкина.

3