Последний атаман Ермака

Отрок смешно скорчил рожицу, шмыгнул носом и без тени страха съязвил старшему:

— Я-то? Да ездил днями в Москву, всех перевидел, все здоровы, тебе велели кланяться, почему сам не едешь?

— Ах ты-ы, нахаленок этакий! Воистину не грех прибить тебя как следует, впредь в науку почитать старших!

— Давай, давай! Как же? Бей быка — не дает молока!

Отрок крутнулся под дюжей рукой Наума, и с нахальством зыркнул вверх из-под шапки, которая надвинулась ему по самое переносье. Негромко сказал, озираясь по сторонам:

— Будет тебе, дяденька, меня патлать! Прибьешь ежели, а кто тебе про атамана Матвея верное слово скажет, а?

— Что-о? — Наум был так поражен, что некоторое время продолжал держать отрока за ворот кафтана, потом отпустил, заглянул в лукавые с прищуром глаза. — Что ты знаешь про атамана? Да откуда знаешь? Говори, ради всех святых!

Отрок шмыгнул широкими ноздрями, озираясь вокруг, заговорил:

— Ну вот, сбил меня с панталыку, не знаю, с чего начать… Матушка моя Арина варит казакам кашу да щи к обеду, а мне велено носить чугунки, да горшки казакам. Ныне поутру один есаул по имени Ортюха прокричал будто для стрельцов, что хотел бы из нужника бежать к своей женушке да к атаманше. Ну, а узнать, где атаманше избу уступили на зиму — чего проще? Самара маленькая, все жильцы в ней наперечет. Тебя ждал у кабака сказать, что атаман в темницкой, покудова воевода их не пытает, велел дать матрасы и подушки, кормит справно. В обед щи понесу мясные, что велишь сказать? Передам атаману, коль удастся.

Пораженный, Наум прошел по улице рядом с отроком шагов десять, потом смекнул, что долго им рядом быть опасно от воеводских ярыжек, которые могут следить либо за ним, либо за отроком, сдерживая гулкое сердцебиение в груди, негромко попросил:

— Скажи атаману, что мы молимся за них, а два казака, которые с ним в Самару пришли, ночью ушли из города, из острога их литовский голова Семен вывел, по реке на челне сплывут к стругам и весть казакам подадут, ежели только струги еще не ушли из затона. — Наум посторонился, пропуская пару коней, которые на канате волоком тащили по замерзшим грязевым кочкам толстое сосновое бревно, ветки которого были уже обрублены и кора очищена — от ствола шел приятный запах смолы. — Не устрашишься, отрок? Как нарекли тебя родители, а?

Отрок сказал, что зовут его Митрохой, а бояться ему нечего, стрельцы его хорошо знают, потому как родитель его Кирюха у воеводы в конюхах состоит, а матушка в стряпухах.

— Запомнил, что атаману передать? Как у тебя с памятью? — на всякий случай переспросил Наум. — Может, повторить еще раз?

Митроха хохотнул, крутнул головой, озираясь, и отшутился:

— Беда, дяденька! Слаб я на память: у кого что возьму — забуду, а что кому дам — по гроб буду помнить! А страшиться мне нечего, коль сболтну что лишнего, так лучше подзатыльника ничего мне на голову не свалится, — снова позубоскалил Митроха, поправил шапку и вприпрыжку побежал к кремлевским воротам, у которых два стрельца, опершись на ратовища,[42] отворачивали лица от холодного ветра со стороны могучей уснувшей реки.

Марфа, Зульфия и Маняша, едва Наум вошел в горницу, по его несдерживаемой улыбке на сухощавом лице догадались, что вести у промысловика есть, и не самые худшие.

— Меня сыскал бойкий малый, воеводского конюха сын Митрошка. Он доступ имеет к казакам, кормит их. Сказывал, что казаков воевода не пытал ни о чем, кормит справно, постель дал. Думается мне, что и вправду князь Григорий ждет из Москвы государева указа, как ему впредь с атаманом дело порешить. А, стало быть, есть время, авось, что и придумает атаман самолично. А может статься, что казаки всем скопом обступят Самару и потребуют от воеводы дать пленникам выйти из темницкой.

— Сотвори так, Господи, — прошептала Марфа, повернулась к иконе и со слезами в карих глазах трижды перекрестилась.

— Славно уже и то, — добавил Наум, снимая кафтан и вешая его на деревянный колышек, вделанный в стене слева от двери, — что сыскалась хоть какая-то возможность получать вести от наших казаков. Этот Митроха весьма смышленый малый и балагур, под стать нашему Ортюхе будет, как вырастет. Теперь дело к обеду близится, чугун со щами понесет казакам, может и сумеет как ни то шепнуть Матюше, что у нас все в добром здравии…

Митроха и в самом деле не обманул старого промысловика. Едва малая дверь в горницу открылась, как он, выставив перед собой в руках тяжелый чугунок, накрытый деревянной круглой дощечкой, а на ней каравай ржаного хлеба, шагнул через порог. Матвей хотел было принять щи, но Митроха опередил его словами:

— Поберегись, атаман! Не хватай чугун голыми руками без тряпицы, а то ненароком уроним, придется вам, под стать дворовым собакам, с пола щи хлебать! Я бережно донесу до стола.

Осторожно шагая, отрок прошел через горницу, поставил чугунок на стол, снял крышку вместе с караваем — в ноздри ударил густой запах упревшего мяса, капусты, свеклы.