Последний атаман Ермака

– Да как же? – Ортюха вскинул брови, дивясь Тимохиному тугодумью. – Теперь к ночи там питухи клюкаться засели, кто кого переклюкает?

– Ну и что из того? – продолжал допытываться Тимоха.

– Да то, что переклюкавшись, тут и передрались, зевакам на радость! А нас-то и нет там! Глядишь, кому нос бы разбили, а кто нам под глаз доброго кулака поднес бы… Куда как веселее было бы на душе!

– Эко, о кабаке размечтался! Садись к горшку, питух длинноногий! Лучше бы о своей княжне вспомнил, а не о голи кабацкой. Ведомо же, в драке богатый бережет рожу, а бедный одежу. С одежей у нас после ногайского досмотра не густо, беречь надобно! – назидательно напомнил старец Еремей.

– Зульфия у меня из головы и так не уходит, отче. Как-то они сейчас, ждут нас к ночи, а мы вона куда своими ногами забрели… Уж лучше бы в кабак да и пропиться до гуньки кабацкой!.. Ну, будет, разобрали ложки.

Матвей руками – ножа дьяк Иван передать поостерегся – разломал буханку хлеба на пять кусков, протянул Тимохе кусок побольше, старец Еремей прочитал «Отче наш», казаки перекрестились и по очереди стали черпать из горшка хорошо упревшую пшенную кашу на сале. Сквозь слюдяное оконце едва пробивался свет луны.

– Ну вот, малость закусили, до утра терпеть можно, – сказал Иван Камышник, оглаживая длинные отвислые усы. Осмотрелся, словно в пустой горнице надеялся увидеть просторную кровать с периной и подушками, вздохнул разочарованно: – Давайте, братцы, на собственные боковушки укладываться: на живот ляжем, спиной укроемся! Добро хоть и то, что печка теплая, можно сапоги скинуть.

– Думаю, анчутки в этой темницкой без иконы пока что не завелись еще, как ты думаешь, отче Еремей? – пошутил Ортюха, сворачивая кафтан себе под голову и укладываясь у печки на полу. – Кто знает, успел ли здешний поп освятить губную избу, нечисть отпугнув напрочь.

– А вот как учнут тебя ночью эти самые анчутки за пятки щекотать, так все и узнаешь, – в тон ему ответил старец Еремей. Он перекрестился, лег на лавку и почти тут же легонько захрапел.

– Дай, бог, день да не последний, – прошептал Матвей, умащиваясь на жесткой лавке ногами к ногам старца Еремея. – А ведь и вправду говорят, что кабы боярышня не уськала, так и боярин не лаял бы.

– Ты к чему это, атаман? – не понял Ортюха, подав голос от печки, продолжая умащиваться поудобнее, чтобы хоть как-то уснуть.

– Да к тому, что князь Григорий, показалось мне, не очень-то злобился на казаков за ногайское побитие. Первый боярин Борис Годунов его науськивает на нас, мыслит не силой, а лестью умаслить ногайских мурз. Как он подскажет царю Федору, такой указ тот и подпишет, не своей волей он правит Русью, не своей. Ну да будем надеяться, что бог не без милости, а царь не вовсе без разума, увидит, что на пользу Руси воевали казаки с ногаями.

– Аминь, – тихо отозвался от печки Иван Камышник, вздохнул, и темная ночь заполнила горницу, казаки уснули беспокойным неуютным сном.

Наутро вставали с кряхтением, разминали затекшие руки, потирали бока, крутили головами до хруста шейных позвонков.

– Надо же! – проворчал Иван Камышник. – Будто на каменьях спал! Пусть только дьяк Иван влезет к нам, скручу в бублик и не развяжу, покудова не повелит стрельцам принести каждому по матрасу и подушке! И не выпущу из темницкой домой, с нами будет спать на полу!

Но делать из дьяка Стрешнева бублик дюжему казаку не пришлось. Едва утреннее солнце поднялось над самарским частоколом и заглянуло сквозь второе оконце в стене, малая дверь с нудным скрипом в железных петлях раскрылась, какие-то бородатые простолюдины в самотканых холщовых штанах и ватных кафтанах просунули в горницу толстый, сеном шуршащий тугой матрас.

– Примите, казаки! Князь Григорий распорядился, – сказал бородатый мужик с плоским носом и крупной бородавкой на правой скуле. Его маленькие шустрые глаза мигом осмотрели горницу, казаков и кафтаны на полу, свернутые вместо подушек.

Воеводский конюх, узнал его Матвей, шагнул к двери и по очереди принял пять матрасов, набитых душистым сеном, затем пять толстых подушек тоже на сене и пять грубых домотканых покрывал вместо одеял.

– Благодарствуй, Кирюха, князя Григория от всех нас, – сказал Матвей. – Теперь и до скончания своего века можно жить в тепле.

– Все там будем, – философски заметил Кирюха, отходя от двери и уступая место рыжему отроку с тяжелым горшком в руках.

– Ну вот, совеем иное дело, Рыжик, – засмеялся Тимоха Приемыш, принимая у отрока круглый объемистый горшок с густой молочной лапшой. Поверх горшка вместо крышки лежал каравай румяного ржаного хлеба, от которого по горнице сразу же пошел приятный запах: хлеб был утренней выпечки.