Последний барьер

И он посмотрел на Семёна с открытой, доброжелательной улыбкой. Так, будто и впрямь распахнул для него ворота своей памяти, приглашая по ней прогуляться. Что, само собой, у Пожарского вряд ли получилось бы, даже выжми он мозг Трюфеля своими телепатическими щупальцами так же крепко, как я только что выжимал в душевой своё промокшее белье.

— Пытаться залезть вашему брату в мозги — самое неблагодарное занятие на планете, — отмахнулся Мерлин и взялся протирать очки, проверяя их на прозрачность в свете горящей под потолком лампы. — То, что я там увижу, будет, скорее всего, фантомными воспоминаниями. Такие иллюзионисты, как ты, способны при желании накладывать ложную память поверх истинной и напрочь блокировать оную… Однако почему бы тебе не сменить это тело на какое-нибудь другое, более фотогеничное? Или ты понадеялся, что я забуду о своей просьбе?

— Разумеется, я это помню. Просто ждал, когда Мангуст разберётся со своими носками, чтобы он тоже не пропустил представление, — ответил Трюфель. Затем поднялся с ящика, помассировал шею, хрустнул сцепленными в замок пальцами и, расцепив их, энергично встряхнул кистями. После чего поморщился, вынул из кармана боксерскую капу, но, прежде чем сунуть её в рот и прикусить, с неохотой добавил: — Только прошу, не заставляйте меня повторять этот фокус. Лепить из себя нового человека всегда адски мучительно. Ломота в теле такая, словно вам медленно выкручивают на дыбе все суставы. Поэтому не удивляйтесь, если я вдруг грохнусь в обморок. Ничего страшного, это нормально. Такое со мной часто случается, поскольку привыкнуть к этому просто невозможно. Но чего не сделаешь ради друзей, верно?… Что ж, приступим.

Насчёт адских мук редупликант, похоже, нам не соврал. И я бы на его месте избегал без особой нужды причинять себе такие страдания.

Первые пару минут, когда Трюфель стоял неподвижно, прикрыв глаза и мусоля в зубах капу, ничего интересного не происходило. Интересное началось после того, как тело комбинатора сковало напряжение, его веки открылись и он, растопырив пальцы, закрыл обеими руками себе лицо. А потом, задрожав крупной дрожью, принялся с силой его массировать.

Или нет, не массировать, а натуральным образом мять, как мнут гончарную глину! Я таращился на него во все глаза и понимал, что мне это не мерещится: лоб, виски, надбровные дуги, скулы, нос и губы Трюфеля принимали под его пальцами какие-то невообразимые формы. И если бы дело ограничилось только лицом! Вскоре дошла очередь до ушей, шеи и черепа, который от такого массажа тут же покрылся жуткими складками и вмятинами.

А дрожащий комбинатор ни на миг не прекращал это самоистязание. Он вылепливал из собственной головы нечто, ведомое лишь ему одному. Пальцы его бегали всё быстрее и быстрее, и я удивлялся, как при такой трясучке он ещё не выдавил себе глаза. Трудно было поверить, что впавший в судорожный транс Трюфель отдавал отчёт своим действиям. Но никто из нас не мешал ему и не требовал прекратить это душераздирающее безобразие. В конце концов, он мог бы не соглашаться на него, ответив Мерлину вежливым отказом. И тот не стал бы настаивать, а просто поверил бы редупликанту на слово. Тем не менее хозяин убежища согласился, за что и отдувался перед нами по полной.

Глядя на творящиеся в бункере страсти, я не сразу обратил внимание, что метаморфозам подвергается не только голова мученика, но и прочие части его тела, коих он уже не касался. Это стало заметно, когда его пепельно-русые волосы и бледная кожа стали приобретать соответственно чёрный и светло-коричневый — загорелый — оттенок. Вдобавок волосы из прямых сами по себе завились и стали курчавыми. Вместе с этим Трюфель буквально на глазах раздался в плечах, подрос, окреп, избавился от брюшка и сутулости, а конечности его налились недюжинной силой. Глядя на это, я решил, что теперь комбинатору наверняка потребуется новая одежда. Но, как оказалось, его комбинезон был пошит из специального высокотехнологичного материала, способного быстро адаптироваться к изменениям фигуры владельца. И пускай он превращался явно не в борца сумо, очевидно, что даже при таких радикальных преображениях ему не пришлось бы беспокоиться о переодевании.

Трудно сказать, что издавало звуки, которые мы слышали: растягивающиеся волокна комбинезона редупликанта или его деформирующиеся части тела. Этот негромкий шум походил на хруст пальцев, когда комбинатор разминал их перед процедурой, только безостановочный. Что лишь усиливало неприятные ощущения, которые мы испытывали, глядя на самоистязателя. Какую боль он при этом ощущал, оставалось загадкой, но пытки он терпеть умел. Ни рёва, ни стонов, что вырывались из глоток всех виденных мной доселе в кино оборотней, глотка Трюфеля так и не исторгла. Хотя, возможно, он всего лишь крепился перед посторонними, а проделывая это наедине, не сдерживал себя в эмоциях.