Последний барьер

Я мог шевелить руками и ногами и мыслил вполне связно. Перед глазами у меня маячила душераздирающая картина рассыпающегося в прах доктора Свистунова. Я, кажется, только сейчас в полной мере осознал, что он погиб. Осознал и ужаснулся нашей невосполнимой утрате. Я ещё не осознавал, что, возможно, погиб не только Свистунов, но и прочие мои спутники. Эта вполне вероятная ситуация не пришла мне в голову лишь потому, что сам я продолжал чувствовать себя живым и здоровым. И их единодушное молчание не вызывало пока во мне никаких подозрений.

Сквозь щелочки в полуприкрытых веках я не смог рассмотреть ничего, кроме сплошной белёсой мути. Я распахнул глаза полностью, но видимость от этого не улучшилась. Опутавшая меня мгла была такой плотной, что сколько я ни вглядывался, так и не различил отдельные нити, которые её составляли. Я решил окликнуть остальных и знал, что это у меня получится — покашляв, я без труда расслышал издаваемые моей глоткой звуки. Но не успел я подать голос, как у меня в голове пронеслась шальная мысль. Короткая, яркая и на первый взгляд совершенно безобидная. Ничего не значащее, отчасти даже дурацкое наблюдение, которое мы делаем чуть ли не на каждом шагу и практически сразу забываем.

Однако именно этой глупой и несвоевременной мыслишке было суждено вывернуть мой привычный мир наизнанку. Примерно так, как это сделал шесть лет назад Троян, сбивший мой вертолёт, когда я — военный пилот — выполнял своё первое и, как оказалось, последнее боевое задание в Пятизонье…

Набирая в лёгкие воздух, дабы позвать друзей, я на миг подумал: а не вышвырнуло ли меня, случайно, из подземелий «Альтитуды» в заоблачные выси? Прямо как тогда, когда мне вдруг удалось перенестись из Новосибирска в небо над Мадейрой? Вот и сейчас, таращась в беспросветную муть, я ощутил острый ностальгический укол и желание снова пережить то приятное приключение, которое началось точно так же — с полёта в затянутом облаками поднебесье…

— Плохая мысль, Мангуст! — прозвучал у меня в ушах отчётливый голос Талермана. — Очень плохая!…

И тут же мне в лицо ударил свирепый порыв ледяного ветра. Воздух, который я в эти мгновения вдыхал, будто взбесился. Он ворвался мне в лёгкие так, что те, казалось, едва не лопнули от его напора. Белая пелена тоже внезапно утратила однородность и понеслась мне навстречу нескончаемой чередой бесформенных пятен.

От холода и неожиданности у меня перехватило дыхание, и потому вместо крика я захлебнулся надрывным кашлем. Я бы мог сказать, что ветер сбивал с ног, но это было бы неверно. Когда он налетел на меня, я уже не стоял на ногах, а судя по ощущениям стремительно откуда-то падал.

— Только без паники! — вновь зазвенел у меня в ушах голос Умника. Стальной, командный голос, который совершенно не вязался со сложившимся у меня образом интеллигентного хозяина Исгора. — Слушай меня внимательно, не отвлекайся! Слушай и делай всё в точности так, как я говорю. Ты меня понял?

— Д-да! — стуча зубами и от страха, и от холода, отозвался я. — Д-да, п-понял!

— Отлично! — отозвался Талерман. Где тот находился, неизвестно, но он точно не падал на пару со мной чёрт-те знает откуда. — Теперь сосредоточься и вспоминай! Москва-Сити! «Сломанная Клешня»! Башня, которая уцелела!

— И ч-что?! — переспросил я, пытаясь неимоверным усилием воли воскресить в памяти упомянутый Умником район Москвы.

— Москва-Сити! «Сломанная Клешня»! Уцелевшая башня! — повторил Давид Эдуардович, чеканя каждое слово. — Ты стоишь у неё на крыше!

— К-какая к-крыша?! — не врубился я, хотя образ упомянутого моим инструктором небоскрёба пусть с трудом, но припомнил. — Г-где к-крыша?!… Вот чёрт!!!

Нет, конечно, никакого чёрта рядом со мной не появилось, хотя, полагаю, он испугал бы меня сейчас куда меньше. Я помянул его от избытка чувств, когда окружающая меня мгла внезапно рассеялась и мне открылся вид огромного разрушенного города. На который я взирал — етит твою мать! — с высоты птичьего полёта! И не только взирал, но вдобавок падал прямо на этот мегаполис, отчего расстояние между нами неотвратимо сокращалось.

Определить, что это за город — Москва? Питер? Новосибирск? — я не мог, поскольку мне было сейчас не до таких подробностей. Я задыхался от страха и мёрз на лету так, что на землю мне, похоже, предстояло грохнуться уже куском льда. Паника спутала мои мысли, которые, утратив от холода гибкость, бестолково метались в голове и вели себя подобно барахтающемуся в проруби человеку. Едва с моих глаз спала белая пелена и я узрел, куда меня занесло, как все инструкции, какие только что давал мне Талерман, тут же выветрились из памяти. И если бы он вновь не заговорил со мной резким, властным голосом, боюсь, я больше не вспомнил бы ни о каких московских небоскрёбах.

— Ты стоишь на крыше «Сломанной Клешни»! — в третий раз впечатал Давид Эдуардович мне в мозг свою странную директиву. Впрочем, не более странную, чем то место, куда он меня зашвырнул. — Ты стоишь на крыше «Сломанной Клешни»!…