Последний барьер

Глава 9

Оказалось, что в слухах о конюшне Хедли Хамбера нет и капли преувеличения. Конюхов здесь держали в черном теле, причем настолько сознательно и планомерно, что я уже на второй день пришел к выводу: хозяин не хочет, чтобы конюхи задерживались у него подолгу. Я выяснил, что только старший конюх и старший сопровождающий конюх, жившие в Поссете, работали в конюшне больше трех месяцев, рядовых же конюхов хватало на два, максимум два с половиной месяца, потом им становилось ясно: такая собачья жизнь не окупается даже шестнадцатью фунтами в неделю.

Следовательно, ни один из конюхов, за исключением двух старших, не мог знать, что случилось с Суперменом летом — никто из них в то время у Хамбера на работал. Что же до старших конюхов, здравый смысл подсказал мне: раз они работают здесь так долго, значит посвящены в тайну конюшни, и если я начну выспрашивать насчет Супермена у них, меня живо отправят вслед за Томми Стэплтоном.

Я слышал, в какой нищете и убогости живут конюхи в некоторых конюшнях, знал я также, что многие лучшего и не заслуживают. Мне рассказывали о конюхах, которые топили печку ножками стульев, потому что им было лень идти на улицу за углем, а другие складывали грязные тарелки в унитаз и дергали за цепочку — так они мыли посуду... Но даже если считать, что Хамбер нанимал только самых, последних отщепенцев, — все равно, люди у него жили в чудовищных условиях.

Узкая жилая комната находилась прямо над денниками лошадей. Естественно, наверх доносилось цоканье копыт и перезвон цепей, а сквозь щели в полу можно было заглянуть в денники. Через эти щели наверх проникал запах стухшей соломы, врывался ледяной ветер. Потолка как такового у комнаты не было — просто балка перекрытия и черепица крыши, вместо двери — лестница и отверстие в полу. Стекло в единственном маленьком оконце было выбито, и раму заклеили плотной коричневой бумагой, которая закрывала свет, но пропускала холод.

Всю мебель жилища составляли семь кроватей самой примитивной конструкции: кусок брезента туго натянут на металлический трубчатый каркас. На каждую кровать полагалась одна подушка и два серых одеяла, но мне пришлось за них побороться, потому что с уходом моего предшественника их тут же растащили соседи. Наволочек и простыней не полагалось, матраса тоже. Все конюхи, чтобы не замерзнуть, ложились спать прямо в одежде, а на третий день моей работы у Хамбера пошел снег.

Внизу лестницы помещалась кухня — единственная другая комната для конюхов, по размеру не больше денника, рядом с которым находилась. Вид у нее был настолько нежилой, что само собой напрашивалось тягостное предположение: предназначена она не для людей, а для животных.

Когда я приехал во двор конюшни, Хамбер встретил меня безразличным взглядом, кивнул и без видимого интереса отрядил работать с четырьмя лошадьми и назвал номера их денников. Какие у лошадей клички — ни он, ни кто-то другой мне не сказал. Старший конюх сам тоже ухаживал за одной лошадью, в отличие от других конюшен, большой власти он не имел. Указания здесь давал Хамбер, он и следил за их выполнением.

Это был настоящий тиран, причем ужас наводило не высокое качество работы, которое он требовал, а ее количество. В конюшне содержалось тридцать лошадей. Одна находилась на попечении старшего конюха, а старший сопровождающий конюх, он же водитель фургона, вообще ни к одной лошади приписан не был. Таким образом, на семь конюхов приходилось двадцать девять лошадей. Помимо этого конюхи должны были содержать в порядке скаковую дорожку и вообще следить за чистотой на всей территории конюшни. В дни скачек, когда кто-то из конюхов уезжал, остальным часто приходилось присматривать за шестью лошадьми.

Если Хамбер видел, что кто-то пытается сачковать, он посылал его на какую-нибудь противную работу и с едкой миной скрежетал, что раз он платит больше, так извольте больше работать, а кому не нравится — скатертью дорога. Каждый знал: в другую конюшню его почти наверняка не возьмут, уходишь от Хамбера — прощаешься со скачками. Люди уходили и все, что узнали об этой конюшне, уносили с собой. Хамбер понимал, что делал.

Моих коллег в этой волчьей яме мало кто назвал бы дружелюбными или приятными людьми. Лучшим из них был почти полоумный паренек, которого я видел в Стаффорде в День благодарения. Звали его Джерри, и он был своего рода козлом отпущения, потому что отличался медлительностью и слабой сообразительностью.

Еще двое отсидели срок в тюрьме, и рядом с ними Супи Тарлтон выглядел пай-мальчиком из воскресной школы. У одного из них, Джимми, мне и пришлось с боем отвоевывать свои одеяла, а у другого, ширококостного грубияна Чарли, подушку. Эти двое были отпетыми уголовниками, им ничего не стоило пустить в ход сапоги, а если дело доходило до наказания, они могли бесстыдно оболгать другого и свалить всю вину на него.