Последний Бес. Жизнь и творчество Исаака Башевиса-Зингера

— Очень долгое время американские евреи вообще пытались забыть о своем прошлом, об отцах и дедах, и как бы начать жизнь с «нуля». Но вот второе поколение американских евреев, та молодежь, которая родилась в Америке, невольно начала задавать вопросы о том, кто они такие; кем были их предки, как они жили, чем зарабатывали на жизнь? Рассказы идишских писателей вроде Менделя-Мойхер Сфорима не могли удовлетворить этого их любопытства, да и не отвечали их представлениям о современной литературе. И молодые американские евреи не раз говорили мне, что именно благодаря моим рассказам они познакомились с образом жизни еврейского местечка и с еврейской культурой. Думаю, нечто подобное происходит и в Израиле…

Не раз и не два на этих встречах в адрес Башевиса-Зингера звучали обвинения в том, что его произведения, будучи переведенными на языки других народов, — это настоящий подарок антисемитам; что, читая их, невольно возникает ощущение, что евреи едва ли не самый развращенный народ в мире, что является уж совершенным искажением действительности. Однако Башевис-Зингер уже привык к подобным нападкам и был готов к ним.

— Хочу напомнить, — сказал он, — что нечто подобное говорили о многих великих писателях; в частности, о Кнуте Гамсуне и Достоевском. Но я убежден, что писатель, пишущий с мыслью о том, как его сочинения будут восприниматься в переводах, изначально обречен на провал. Любой писатель прежде всего должен писать о своем народе и для своего народа. Как еврейский писатель я пишу о евреях, о той части их жизни, которую хорошо знаю и помню. Что касается упреков в том, что я, дескать, искажаю действительность, оскверняю образ еврейского местечка, то я их не принимаю. Искажением действительности было бы как раз описание жизни местечка в идиллическом свете. Между тем в еврейском местечке жили не ангелы, а реальные люди. Там тоже случались супружеские измены, возникали любовные драмы, кипели страсти, через которые лучше всего проявляется человеческая натура. И я никогда не утверждал, что рассказываю типичные истории и рисую образы типичных жителей местечка. Как раз типичные истории мне не интересны. Наоборот, я убежден, что писатель должен заниматься исключительными случаями и исключительными людьми. Скажем, Раскольников у Достоевского — это ведь отнюдь не типичный, а наоборот, атипичный преступник, и именно поэтому он нам так интересен. И я постоянно подчеркиваю в своих рассказах, что речь идет именно о таких исключительных случаях и людях. А через эту исключительность и можно понять, что было типично для евреев.

Почти на всех вечерах Башевис-Зингер вновь и вновь подчеркивал, что залог широкого успеха писателя заключается именно в его обращении к сугубо национальным темам и проблемам.

— Чрезвычайно показателен в этом смысле пример современной израильской литературы, — язвительно заметил он в ходе одного из таких выступлений. — Израильские писатели довольно активно переводятся на разные языки, однако очень немногие могут похвастаться тем, что получили международное признание. А почему? Да потому, что большинство из них считает себя не еврейскими, а израильскими писателями; пытаются утверждать, что их волнуют не еврейские, а некие общечеловеческие проблемы. Но тут-то и выясняется, что такие абстрактные общечеловеческие проблемы, как и их космополитизм, никому не интересны.

Зингер намеревался провести в Израиле еще ряд встреч и вечеров, когда в Судный день 1973 года без объявления войны Сирия и Египет напали на Израиль.

Все запланированные мероприятия были, разумеется, тут же отменены. У Зингера была возможность покинуть Израиль, но он предпочел остаться, и в течение трех недель, то есть практически до конца войны был одним из немногих постояльцев огромной тель-авивской гостиницы «Парк».

Исраэль Замир, встретивший отца по возвращении в Тель-Авив, пишет в своих воспоминаниях, что он не почувствовал, что Башевис-Зингер принял обрушившуюся на Израиль новую войну близко к сердцу — дескать, «все происходящее никак не касалось его как американского гражданина». Это замечание чрезвычайно характерно для Замира как израильтянина, убежденного, что евреи диаспоры не были в состоянии понять всю тревогу, которую испытывали в те дни за свою страну граждане Израиля. Однако весь рассказ Замира об этой встрече опровергает его же ремарку. В течение всех этих трех недель Башевис-Зингер практически ничего не ел и большую часть времени проводил у телевизора, что было ему совершенно не свойственно. Он отказывался спускаться в бомбоубежище, когда звучал сигнал тревоги. Каждый раз, когда на улице раздавался звук сирены «скорой помощи», у него сжималось сердце — он понимал, что в очередной еврейский дом пришло сообщение о гибели сына и в связи с этим кому-то из его родителей понадобилась «скорая».