Последний бой Пересвета

– Ты не кручинься, Север, – едва шептали Ослябины губы. – Яков умер, а я не помру. Я до-о-олго стану жить. Мне все муки ещё надо отмучиться, все беды претерпеть и до прощения добрести.

Так шёл Андрей Ослябя, пока вдруг справа, на лесной опушке, возле дубравы не послышались радостные крики:

– Здесь он! Великий князь здесь!

Уж не морок ли это? Превозмогая себя, Ослябя сел в седло и поехал в ту сторону. Не доезжая дубравы, увидел двух ратников, которые хлопотали возле третьего, лежащего в тени под сломанной берёзой. Они поили того водой из фляги, утирали кровь и пот с лица. Глянув на лежащего, Андрей сразу признал Бренковы доспехи. Значит, это в самом деле великий князь!

Меж тем Дмитрий Иванович с помощью одного из ратников поднялся на ноги, а второй ратник уж вскочил на своего конька и помчался в сторону русского стана, не переставая возглашать:

– Жив великий князь! Нашёлся!

– А! Ты здесь, Ослябя… – устало произнёс Дмитрий, наконец увидев того на поляне. – Сказали вот тут мне… что Мамай разбит и бежал… Победили, стало быть, превозмогли…

– Превозмогли.

– А где Бренок? Жив?

– Пал. От стрелы я его не уберёг.

– Зато меня уберёг, – сказал Дмитрий. – Уберёг своим советом. Прав был Сергий, когда поручил меня тебе. Прав.

Ослябя хотел слезть с коня, чтоб предложить его великому князю, но Дмитрий махнул рукой:

– Ступай с Богом. Сейчас братаник мой Володимер приедет. И коня приведёт, а тебя на своей службе более не держу. Возвращайся в обитель или ещё куда – куда душа твоя желает.

* * *

Ослябя положил бездыханное тело Пересвета на телегу рядом с телом Якова. Похлопал возницу, Никиту Тропаря по усталой ссутуленной спине, спросил хрипло:

– Как ты, Никита? Сможешь ли править одной рукой?

– Как не смочь, – кривясь, ответил тот.

– Смотри, друже. Вези их, чтоб не тряско им было, хоть они и мёртвые.

– А как же ты, Андрей Васильевич? Не поедешь?

– Нет.

Ослябя, уже одетый в чистую рубаху и кафтан, достал из-за пазухи перепачканный кровью свиток, обёрнутый в кусок чистого холста.

– Это Яковлево письмо. Довези свиток до Москвы да непременно отдай Агафье, жене Яковлевой. Знаешь её?

– Как не знать!

– Непременно отдай! – Ослябя отдал свиток Тропарю и сел в седло.

– Эй, дядя! – бросил Никита. – Ты бы отдохнул. Смотри: сам едва в седле держишься, да и конь твой устал.

– В посмертии наш отдых, – нехотя ответил Ослябя.

Тут вдруг заметили они, что бродит по полю странной масти конь, вороно-пегий, словно обрызганный белой краской. Конь был под татарским седлом, а уздечки не было. Знать, порвал и сбросил уздечку.

Он медленно приближался к русскому стану, но избегал людей, не позволял подойти к себе даже на двадцать шагов. Если кто пытался приманить, конь пугливо косился, отступал, отбегал, а затем снова возвращался, прислушивался и всё шёл, шёл в сторону русского стана, как будто привлекаемый русской речью. Видно, в своё время привык к ней, но не всякого русича желал иметь в хозяевах.

– Ручеёк?! – воскликнул Никита. – Да неужто? Отыскался!

– Поздно ты отыскался, – промолвил Ослябя. – Некого тебе уже возить.

– Возить всегда есть кого, – возразил Никита.

* * *

Сон бежал от Никиты, словно опытный тать от городской стражи. Не так тревожило непрестанное нытье старых ран, как неотвязное беспокойство, странная тоска-печаль. Всё грезились ему свист стел, вопли раненых, умирающих людей и коней, звон стали, собственная окровавленная рука, сжимающая меч. Вот она лежит под копытами коня, словно чужая. Вот он летит из седла, теряя разумение, прощаясь с жизнью. А то вдруг приходила покойница-жена, безвестно сгинувшая в московском пожаре в 1382 году. Исчезла из его жизни Серафима так, словно и вовсе не бывало. Ни локона от жены не осталось, ни оплавленного крестика, никакой иной памятки. Исчезла вместе с домом и утварью. Но тут наладилась она из-за печи по ночам выходить. Простоволосая, в перепачканной сажей нижней рубахе, с опалённым жаром лицом. Молча, пристально так смотрит, руки к груди прижимает. И ни слова не говорит. Хоть бы раз укорила, дескать, быстро наново женился, молодую взял за себя, шуструю да грудастую.

Оставив бессонное ложе, Тимофей облачился в кольчугу, перепоясался мечом. Привык уж управляться одной рукой, да и Любашка, заслышав звон кольчужных колец, поднялась, помогла. В предрассветных сумерках, летом всегда прозрачных, Никита поднялся на стену. Далеко внизу, под стеной, за мостом, возжигая в оконцах жёлтенькие огоньки, медленно просыпался посад. Тимофей смотрел вдаль, на втекающую в Боровицкие ворота дорогу. Там за посадом, за полем темнела стена соснового бора. Дорога выползала его таинственных недр, подобно песчаной змее.