Последний бой Пересвета

Здесь, на дворе бояр Вельяминовых, он чувствовал себя, как у Христа за пазухой. Расхристанный, вполпьяна, в кованых наручах и нагруднике, надетых на голое тело, с Дрыной в правой руке и расписным ковшом в левой, Сашка являл собой зрелище притягательное, но не слишком уж потребное. Особенно для молодых девиц, коим престарелый управитель вельяминовского двора, Лука Старостин, строжайше запретил присутствовать при воинских упражнениях, особенно в те дни, когда Сашка возобновлял тесную дружбу с расписным ковшом.

– Эй, Староста! – вопил Пересвет. – Прикажи прислуге кадку студеной водой наполнить! Жарко нам, потно! Трудимся мы, жажда мучит, пот глаза застит!

– Воды ему подай! – ворчал Лука. – Где столько воды взять, каждая кружка наперечет. Пылью дорожной утрись, беспутный!

Засуха, мор, глад, колодцы пересохли. Чад, дым, гарь. Вокруг Москвы горят леса, посевы сохнут на корню, светопреставление! А тут проезжие прощелыги принесли вести и вовсе дурные. Ночевали они в сельце, неподалеку от Ржевы. Только на полати залезли, только засыпать начали, слышат шум, гам, треск, топот. Примчалась верхами хозяйская золовка, простоволосая, босая, почерневшая от страха. Чума, кричит, чума! Хозяева кабака оказались людьми добрыми, не стали родственницу ночью за порог гнать, в риге спать уложили. А наутро прощелыги эти проезжие чуть свет из опасного места подались. Пересвет забеспокоился, уж собрался десятника позвать, чтобы тот непрошеных гостей за городские ворота выставил. Но те слёзно божиться стали, клялись и крест целовали, будто две седмицы по лесам, по безлюдью таскались и в город стольный явились, только уверившись, что не больны.

От чумы одно лишь спасение: Божий промысел. Зачем бояться, когда перед тобой в ряд стоят ученики и смотрят на тебя с преданностью и надеждой? Юные, отважные, готовые внимать каждому слову, пусть даже спьяну, для похвальбы произнесённому. И ещё знал Пересвет, наверняка знал: смотрит на него сейчас боярышня Марьяша, сиротка, родственница Василия Вельяминова. Видит, видит, Пересвет серые её, ясные очи. Жмурится девица на яркое солнышко, через широкие щели меж досками в клеть засвечивающее. Жмурится, но взгляда не отводит.

А Марьяша и вправду таращила ясные, серые глазёнки, беззвучно шевелила розовыми губками, стеснялась, но не уходила. Всё смущало её: и грозный лик Пересвета, и его всклокоченная борода, и ядрёный мужицкий дух, исходивший от него. Но более всего смущали девицу Сашкины речи восхитительные, кои с каждым принятым на грудь ковшом становились всё длиннее, всё цветистей, всё упоительней. Затаившись в клети, Марьяша из раза в раз наблюдала через щели дощатой стены за размеренными, точно рассчитанными движениями Пересвета, больше всего походившими на волшебный танец. Боярские недоросли становились в круг. Вооруженные деревянными мечами, они поочередно наносили удары. Марьяша считала выпады, загибая пальчики, читала молитвы, умоляя Богородицу избавить горячо любимого ею Сашеньку от нечаянных ссадин и синяков. И уж нисколько не заботили девицу удачи и досады обучаемых Пересветом боярских недорослей, а ведь среди них был и её жених наречённый, младший сын московского тысяцкого Василия Васильевича Вельяминова – Микула. Нелюбый Микула, ненужный, постылый.

* * *

В тот день Иван Васильевич Вельяминов, старший сын и наследник тысяцкого Василия Васильевича и давнишний выученик Пересвета, по старой памяти явился на занятия. Вооружившись огромным дубовым мечом, он встал в ряд с другими юношами. Иван Вельяминов удался – невысокого роста, но широкий, крепкий, лицом приятный. В отрочестве, пока не раздобрел и бородою не зарос, Ванюша блистал девичьей красотой и хрупкостью. Мечник из него получился так себе, стрелок ещё худший. Возрос Ваня, оженился, в великокняжеском совете вместе с отцом начал заседать, сделался горд, нетерпелив, заносчив.

– Дивлюсь я на тебя, Александр Иванович! – сказал Иван Вельяминов. – Митрополичий дворянин, муж великой доблести, воин знаменитый, книжный человек, а здесь, на вельяминовом дворе, шутом гороховым себя выставляешь!

– Не мути, не темни, Иван Царёвич! У нас тут, на этой площадочке, свои законы, свои порядки и поменять их даже тебе, сыну тысяцкого, не удастся, – огрызнулся Сашка.

Они стояли лицом к лицу. Крёстный брат[31] одного из великокняжеских сыновей – в красных сапогах на каблучке, шёлковой синей рубахе, прямой, широкоплечий – и митрополичий дворянин, беспутный Сашка – без рубахи, в нечистых портах, босой. Один – с гордо поднятой головой, другой – с глумливой ухмылкой на лице.