Последний часовой

– Я так и думал. Вот новый французский перевод Шекспира. Грубовато, на мой взгляд. Но нынешней публике нравится.

Бенкендорф заметил, что из корешка торчит закладка.

– Вам это будет полезно в ваших разысканиях.

Томик лег на стол, и князь ретировался с любезной улыбкой, точно его и не было. Забавно! Генерал не без опаски взял книгу в руки. Закладка отмечала сентиментальную пьесу «Ромео и Джульетта». Страницу, где влюбленная мадемуазель Капулетти приняла из рук таинственного отшельника снадобье, способное погрузить ее в сон, подобный смерти. К несчастью, девушка очнулась в гробнице, когда ее возлюбленный уже испустил дух…

Шурка смотрел трагедию дважды и каждый раз возмущался безответственностью персонажей. Если поверить намекам Голицына, станет ясен смысл пузырька, виденного Петроханом в руках у императора незадолго до смерти. Но из головы у Бенкендорфа не шло предупреждение безумного хозяина Дубровиц: «Они любят обманывать».

Оставался другой вопрос. Записка Тургенева, слово в слово повторявшая фразу Ангела, сказанную самому Николаю Ивановичу. «Брат мой, покиньте Россию». Эта нежная просьба много говорила об адресате. Покойный государь почитал секретаря Совета – в сущности бумажного червя – настолько крупной птицей, что побоялся его трогать. В случае раскрытия заговора остальных ждала петля, этому же просто указали на дверь. Вы здесь не ко двору.

И вот через малое время от «брата» пришла столь же любезная просьба. Теперь в России не ко двору царь.

Александр Христофорович потер лицо руками. Прикосновение к последним дням Ангела вызывало тоску. Минутами ему казалось, что он сам отравлен.

– Мне совестно было подвергать вас чтению этих бумаг, – молвил император при следующей встрече. – Для меня лично история осталась темна. – Николай подошел к секретеру, открыл его ключом, вынул стальной ларец, привезенный Петроханом из Белева. – Вот. Воображают невесть что о документах покойного брата. А здесь всего один.

Бенкендорф приблизился к государю и заглянул в железный ящик. На дне лежала бумага. Вынимать ее Никс явно не собирался, пришлось смотреть так. Это был манифест об отречении от престола в пользу великого князя Николая Павловича, подписанный Александром 1 сентября 1825 года, в день отъезда в Таганрог.

– Теперь вам понятно, почему мой благодетель принимал исповедь, как простой мирянин?

Генерал не смел выдохнуть.

– Он подстраховал меня. – Император закрыл ларец. – Я ничего не знал, колебался относительно своих прав. Но в день его смерти, 19 ноября, уже был государем, если не перед людьми, то перед Богом.

Александр Христофорович покусал ус. Ангел отдал все. По доброй воле. Подставил голову брата под удар, но и закрыл ее щитом.

– На сем я бы хотел, чтобы ваше ознакомление с данным делом закончилось.

Бенкендорф поклонился.

– О долге молчать не упоминаю.

* * *

Аракчеев смотрел в окно. Его дом на Литейном проспекте – настоящий дворец вельможи. Жаль, время теперь не вельможное. Этот дом объезжали бы стороной, не будь он вплотную придвинут к улице фасадом и не гляди на нее тремя рядами всегда чисто вымытых, без единой пылинки окон. Ни дождь, ни снег не могли служить оправданием грязному стеклу. Как слякоть не объясняла следов на коврах. Сотни рук мгновенно стирали грязь. Стоило гостю дыхнуть, пригубить чаю, смять цветок в вазоне – проворные пальцы убирали облачко на фарфоре, следы на паркете, вынимали розу или лилию. Посетитель мог ущипнуть виноградину на блюде с фруктами – вся кисть заменялась для следующего визитера. Но не попадала в лукавые уста дворовых. Ее обирали, выжимали сок, делали нектар и ставили на стол.

Прекрасное хозяйство, заведенное Настасьей Федоровной. Пустомели! Они полагали в нем ревность. Всплески страстей. Отелло и Дездемону. Еще бы отыскали балкон, под которым он, как Ромео, пел серенады собственной дворовой бабе!

То-то и хорошо – бабе. Было что ценить. Ах, Настасья, прости, прости.

В шкатулке черного дерева лежали ее письма. Ключ покоя. Внутреннего самообладания. Семьи? Да, она была его семьей. Оттого горше предательство. Но перечитывая их, Сила Андреевич погружался душой в те давние, незамутненные дни.

«Друг мой любезный, благодетель. У флигелей крыльца переделаны, в погребе пол опустили ниже, и лестница перенесена к южной стене, как Вам желалось. Дорожки перестилают. Клубника выполота, стрижка деревьев кончена, продолжается обрезка по куртинам. На цветочном островке, где государь сидеть любит, посажено флоксов 300 новых кустов. Целую ручки. Настасья».

Как у нее все спорилось! Грибы солились, варенья заготавливались впрок. Точно сами собой. Но он-то знал, сколько повседневного, неприметного чужому глазу труда потребно. Она дала ему то, что постылая жена, сбежавшая в первый же год, не могла дать. На роялях играла. А малины насушить не могла. Одно слово – дура!

Настя его, Настенька! «Ковер для собора, присланный вами, государь наш, благодетель, из Парижа получен. Расстилать будем перед Пасхой. Чтобы всем приятно и богато было. Мерой 22 аршина и 15 вершков». Глупая. Думала доложить о разменах. Ни вершка в дороге не пропало!