Последний часовой

– Мы опасались худшего. Его могут четвертовать.

– Надеюсь, ты понимаешь, каково будет мое решение?

– Не вздумай тронуться с места до моего возвращения из Одессы. Я буду через неделю.

Она ему уже не верила. Александр переоценил степень влияния на сестру. Характер Мари, в обычное время такой кроткой, ковался из того же сплава, что и его собственный, или Катин, или папа.

Стоило брату отлучиться по делам, и она собралась в дорогу за день. Взяла паспорт, расцеловала родных.

– Да, девка, оставила ты Сашке дулю! – посмеивалась Браницкая. – На кого ж ты нас, сирых, покидаешь? Его громы и молнии терпеть?

Мари прижималась к ней заплаканными щеками и крепко стискивала Николино, точно пыталась задушить.

* * *

Санкт-Петербург.

— Что с тобой? Никак не угомонишься! – Лизавета Андревна недовольно засучила ногами и натянула одеяло на голову. – Веретено!

Шурка второй час ворочался, и стоило дреме начать сшивать веки пуховыми нитками, кошмар выталкивал его из сна.

– Я пойду в кабинет.

Жена завозилась, не соглашаясь терять из-под бока законное тепло, оплела его вокруг пояса сонными руками, потянула обратно на подушку. Уютная женщина. Постепенно покой, исходивший от нее, сковал Александра Христофоровича, и подушка под затылком начала проваливаться в шахту.

Бах! Голые камни. Тусклый свет. Впереди надзиратель с фонарем. Сзади комендант крепости. Дверь с ржавыми железными засовами. Внизу лаз, как для кошки. Сюда суют тарелку с едой.

«Открывайте».

Долго возятся. Даже во сне осязаемо долго. Потом петли поддаются. В каземате темно. Тут нет окон. Свечка в фонаре гаснет от сырости. И опять долго мешкают с кресалом. Наконец огонек. И, Боже, какая же вонь! Точно ее можно было различить только при свете.

В дальнем углу на топчане лежит человек. Выглядит так, будто арестантское рубище из грубого, плохо гнущегося войлока бросили на нары.

«Он не умер ли?»

«Еду берет».

На полу копошатся крысы. Возможно, они и пожирают арестантский паек?

«За вами пришли».

Ни звука.

Победив отвращение, Бенкендорф идет через камеру, во сне даже не идет, его рука тянется к топчану. Брезгливо тычет в плечо заключенного. На прикосновение тот оборачивается. Страшная черная борода. Грязная, в кусках засохшей каши. Спутанные волосы. Точно на голову надели стог сена. Из прелой травы – два горящих глаза. Миша!

Взвыв, Александр Христофорович снова сел в кровати.

– Нет, дорогая, я все-таки на диван.

– Да что случилось-то?

Как объяснить? Он человек не нервный. Но после поездки в Шлиссельбург его не то чтобы трясло, а так – потряхивало. При очередном допросе Трубецкого речь зашла о нашумевшем письме полковника фон Бока государю. Теперь следователи читали груды таких признаний. Но была разница. В 1818 году Бок сказал царю правду открыто, без заговора и тайных обществ – как подобает дворянину. И… исчез в крепости.

– Кому хотелось повторять его судьбу? – болезненно морщился Трубецкой. – Где он теперь?

Действительно, где? Бенкендорф навел справки и решился доложить императору.

– Семь лет? – Никс был неприятно удивлен. – А приговор?

Александр Христофорович почел за лучшее промолчать.

– Нам пересказывали его письмо. – Государь потер лоб. – Но, конечно, не позволили читать.

– Теперь оно бы вас не потрясло. Полковник живописал ужасы крепостного состояния и предлагал собрать сейм дворянства для решения этого вопроса. Вот и все.

– Все, – повторил молодой царь. – Кажется, многие тогда высказывались сходно. Ваш друг Воронцов, например. Князь Меншиков.

– Илларион Васильевич Васильчиков, – подсказал Бенкендорф, зная слабость Николая к прежнему командиру гвардейского корпуса. – Тогда же подал вашему августейшему брату адрес от имени дворянства Санкт-Петербургской губернии с просьбой освободить крестьян северных земель.

– Никто из них не пострадал. Так почему же схватили именно Бока?

«Платить пришлось всем, – подумал Бенкендорф. – Но разную цену».

– Фон Бок не был заметной птицей. За ним никто не стоял. Ни связей, ни богатой родни. Его наказали для примера. Чтобы те, остальные, замолкли.

Николай встал из-за стола и заходил по кабинету.

– Это гадко. Когда вот так, для науки всем, бьют одного. Самого слабого.

Александр Христофорович склонился в знак немого согласия. Воронцова не тронули – слишком видная фигура. Со славой, с репутацией либерала. Другие тоже не так просты. Но припугнуть покойный Ангел умел. В сущности, что предлагал Бок? То же, что и Миша. И наказание могло быть одним. Мешок на голову и в крепость. И вот теперь он, генерал-адъютант, напоминал бы новому императору не о безвестном лифляндском полковнике, а о собственному друге.

– Где его содержат?

– В Шлиссельбурге. Одиночное заключение. Комендант ответил на мой запрос, что арестант близок к помешательству. Он восьмой год никого не видит, кроме крыс.

Повисла пауза.

– У него есть родные?

– Уточняем.

Император снова заходил по комнате. Все, что делал брат, было и тонко, и очень умно. Но почему разбираться с результатами ангельской прозорливости всегда достается ему, Николаю?