Последний человек

После этого порыва я ощутил умиротворенность. Я лег на землю и принялся вспоминать свою прошлую жизнь; перебрал в памяти свои многочисленные проступки и понял, каким грубым, диким и скверным был до сих пор. Укоров совести я, однако, не ощущал, ибо словно родился заново; душа моя сбросила бремя прежних грехов, чтобы начать новую жизнь, безгрешную и полную любви. В ней не осталось ничего грубого и жестокого, что противоречило бы добрым чувствам, вызванным событиями этого дня. Я стал подобен ребенку, повторяющему молитву вслед за матерью. Повинуясь благой силе, душа моя приняла новую форму, и я не хотел и не мог этому противиться.

Так началась моя дружба с Адрианом, и тот день вспоминается мне как самый счастливый в моей жизни. Я стал человеком, я переступил священную черту, отделяющую духовную и нравственную природу человека от всего животного. Чтобы отвечать на мудрость, щедрость и доброту моего нового друга, требовалось все, что было во мне хорошего. А он с присущим только ему благородством радостно расточал сокровища своего ума и богатство долго бывшему в небрежении сыну отцовского друга, того необыкновенного человека, о чьих талантах и совершенствах он слышал с детства.

Отрекшись от престола, покойный король удалился от политической жизни, но и в домашнем кругу не был счастлив. Бывшая королева не обладала ни одним из качеств, украшающих семейную жизнь, а ее решительность и смелость сделались ненужными; она презирала супруга и не старалась это скрыть. Подчиняясь требованиям жены, король отдалил от себя прежних друзей, но под ее руководством не приобрел новых. Страдая от одиночества, он искал общества сына, почти еще ребенка. И действительно, рано развившиеся дарования Адриана и его чувствительное сердце уготовили ему роль отцовского поверенного. Он не уставал слушать рассказы о прежних днях, где мой родитель занимал весьма заметное место; кораль повторял сыну запомнившиеся ему меткие замечания моего отца; его обаяние и остроумие были для короля дорогими воспоминаниями; о внезапном исчезновении Вернэ он не переставал сожалеть. Даже предубеждение королевы против прежнего любимца короля не мешало Адриану восхищаться им. Королева не скупилась на сарказм; она с равной суровостью осуждала и добродетели, и грехи Вернэ; преданность в дружбе и неразборчивость в любви; бескорыстие и расточительность; неотразимое обаяние и неустойчивость перед соблазнами; и заходила слишком далеко, чтобы достигать своей цели. Несмотря на ее неприязнь, Адриан представлял себе моего отца воплощением всего, что есть в человеке доблестного и благородного. Неудивительно, что, узнав о существовании его детей, он решил делать для них все, что позволяло ему собственное высокое положение. То, что я оказался бродячим пастухом, браконьером и невежественным дикарем, не отвратило Адриана. Он считал своего отца отчасти виновным в нашей несчастной судьбе, а себя — обязанным, насколько возможно, возместить это. Кроме того, он говорил, что под моей грубой оболочкой видит высокий дух, а не одну лишь храбрость дикаря; говорил, что я и лицом похож на отца, а значит, его таланты и достоинства не умерли вместе с ним. Все, что бы я ни унаследовал, мой благородный юный друг решил пестовать и развивать.

Осуществляя свой план во время наших следующих встреч, он убедил меня вместе с ним пополнять знания, которыми уже был так богат его разум. Мой деятельный ум с жадностью ухватился за новое дело. На первых порах я всего лишь хотел еще более походить на своего опгца и тем заслужить дружбу Адриана. Но скоро во мне пробудились любознательность и подлинная жажда знаний, заставлявшие проводить за чтением и учением дни и ночи. С явлениями природы, сменой времен года, панорамой неба и земли я был уже достаточно знаком. Но теперь меня поразили и восхитили иные открывшиеся мне дали; занавес раздвинулся, и я узрел мир не только таким, каким являли его мои органы чувств, но таким, каким виделся он мудрейшим из людей. Поэзия и сотворенные ею образы, философия, ее изыскания и классификации будили дремавшие во мне мысли и рождали новые.

Я был подобен мореходу, впервые завидевшему с верхушки мачты берега Америки; как и ему, мне не терпелось сообщить спутникам об открытии неведомой страны. Но ни в ком не смог я пробудить ту жажду знаний, какую ощущал сам. Даже Пердита не сумела меня понять. Прежде я жил в мире, именуемом повседневной действительностью; обнаружив, что все сущее имеет смысл более глубокий, чем тот, который предстает глазам, я словно очутился в иной, вновь открытой стране. Мечтательница Пердита видела в ней все тот же и лишь приукрашенный мир, а ей было довольно ее собственного. Она слушала меня, как прежде слушала рассказы о моих проделках, и порой проявляла интерес. Но услышанное не становилось частью ее существа — в отличие от меня, для которого полученные знания делались столь же неотъемлемым свойством натуры, как осязание.