Последний день

Вся земля как будто напитана обидой, тоскует, готовая каждую минуту завыть, застонать, облиться слезами, как женщина. Этот одинокий человек на дороге тоже убегает от обиды, сказав кому-то:

- Ну, бог с тобой, коли я плох - я уйду...

Паморхов, мигая, следил за ним и соображал: этим ходом часа через полтора он придёт в Тычки, часам к восьми - в Храпово, а к полуночи - на станцию Лисий Гон. Если в четыре часа утра сесть в товаро-пассажирский и ехать налево - завтра будешь в Арзамасе, а там, через Нижний, в Москву... Но если и направо ехать, тоже можно попасть в Москву.

- Дурак! - громко сказал Паморхов вслед человеку и, отхаркнув, спросил:

- Капочка, сколько времени?

- Два, без... семи. Вы, кажется, на пол плюнули?

- В цветок. Скажи, чтобы затопили камин. Ты что читаешь?

- Тушар-Ляфос, "Летопись круглого окна".

- Не знаю...

Он стоит в двери гостиной, держась за косяк, и смотрит: комната, обитая серовато-голубым сукном, тесно заставлена мягкой, пузатой мебелью с высокими, вспухшими сиденьями. Под окном на изогнутой кушетке лежит Капитолина Викентьевна - она тоже в стиле этой пухлой мебели. Из-под её голубого капота высунулись короткие, круглые ноги в туфлях красного бархата с золотым шитьём; она поставила толстую книгу на грудь себе и, неудобно согнув шею, бегает светло-голубыми глазами по страницам мелкой печати в два столбца. Руки по локоть голые, тоже коротки и круглы, а головка маленькая, хотя белокурые волнистые волосы буйно встрёпаны. Лицо у неё розовое и крепкое, точно яблоко анис. Одуряюще пахнет духами и теплом женского тела. Паморхов сопит, крутя багровым носом, идёт к женщине, садится в ногах её и говорит, вздыхая:

- Самый интересный писатель всё-таки Александр Дюма...

- Не щекотите. Их - двое.

- Александр, я разумею...

- Оба Александры. Ах, не трогайте...

- Ну, чёрт с ними! Какая ты капризная сегодня...

Женщина, подобрав ноги, прикрыла их капотом - капот распахнулся на груди. Паморхов угрюмо говорит:

- Придёт доктор, а ты в одной рубашке...

- Успею одеться...

- Он, вероятно, скоро.

Женщина, отложив книгу на кривоногий столик, говорит, обиженно и в нос, звуками кларнета:

- То вы говорите, что кутаюсь, то почему не одета? Вам нравится, то есть, Помпадур?

- Мне ты нравишься, - со свистом шепчет Паморхов, склоняясь к ней, а она деловито упрекает:

- Вот видите, а говорили - почему не одета? Не для доктора же...

Паморхов хрипит:

- Доктор умный человек, но - свинья! Это даже сказано кем-то про него...

Он хохочет, всхлипывая, но вдруг, посинев, выпрямляется и, закрыв глаза, мычит:

- Мне... мне - худо...

Капитолина судорожно тычет пальцем в кнопку звонка, топая ногою, вскрикивая:

- Чирков, зовите доктора...

Теперь, стоя в распахнутом капоте, она похожа на старинное бюро, рядом с нею, - оно такое же низенькое, широкое, ящики его так же выпуклы, как живот и грудь Капитолины.

- Ничего, прошло, - рычит Паморхов, растирая грудь. - Ты не волнуйся...

А через несколько минут он, сидя рядом с женщиной на кушетке и обняв её, говорит, усмехаясь:

- Это всё от неподвижности, от спокойной жизни.. Распустился я очень...

- Вы очень много пьёте.

- Э-с, так ли пьют!

- Но- не в ваши годы...

Опрокинув её на колени себе, он просит хриплым голосом, облизывая губы:

- Ну, расскажи мне - за что ты меня полюбила?

- Ах, господи, опять! - капризно восклицает женщина, а он тянет, точно ребёнок:

- Расскажи-и...

И женщина, не торопясь, спокойно, как бы отвечая хорошо знакомый урок, говорит, прижмурив глаза:

- Первый раз я была поражена вами, когда в городе стали говорить, что только один подполковник Паморхов не был в соборе на молебне, когда читали манифест. Я подумала: "Какой храбрый человек! Вот настоящий человек, подумала я. - Если он может один против всех - это герой..."

Её кукольное лицо не оживляется, но цвет глаз стал гуще, она смотрит в потолок и словно читает написанное там и произносит слова медленно, всё тем же скучным тоном кларнета. В окно стучит дождь, на воле взвизгивает ветер.

- Потом я увидала вас, когда разгоняли с площади революционеров. Было очень страшно, когда на них поскакали наши и вы впереди всех, а они закричали и бросились в разные стороны.

- Точно грязь потекла, - с гордостью вставил Паморхов.

- Да. А вы - за ними. Это было самое лучшее, что я видела в настоящей жизни, самое...

Не находя слова, она молчит, потягивается и поднимает вверх руки, сжав маленькие, пухлые кулачки. Паморхов целует руку её в сгибе локтя.

-- Щёкотно! Мы с тётей тогда говорили: "Вот, кто спасает нас". А она сказала: "Помолимся за него, а потом ты напиши ему письмо..."

- Разве ты не сама придумала написать мне? - спрашивает Паморхов, откашливаясь.

- Господи, вы спрашивали меня об этом десять раз! Не могу же я сочинять, чего не было...

- Ну, да... хорошо! Дальше.

- Потом вас стали ругать в газетах, и я плакала, когда тётя сказала, что ругают. Подруги в институте тоже ругали, некоторые, даже - только две: Яхонтова и Сикорская. А я - злилась: как это несправедливо. Один против всех, а его - ругают. Тогда уж я сама написала вам, что понимаю вас и что вы - спасли Россию...