Последний день

Моя жатва началась и закончилась тем же самым вопрошанием: «Почему?» Это я понял только сейчас, когда на меня отовсюду, словно поджидавшие в окопах враги, набросились тысячи «почему?», о существовании которых я даже не догадывался. Я изучал философию и учил ей других; я получил степень доктора той науки, что постоянно ищет ответы на множественные «почему?». Выходит, я изучал философию и учил ей так, будто она – пленница книг, не смеющая прикасаться к тому, что я говорю и делаю, чего желаю и от чего бегу в своей собственной жизни. И вот, в этот самый час я чувствую, как опустела моя голова, в которой носится одно только обнаженное «почему?». Более того, это «почему?» приняло новый облик: оно киркой выламывает мой мозг и перцем выжигает мою кровь, оно ноет и требует, нападает и бьет словно плетью.

Ничего-ничего. Зато, похоже, я начал размышлять. До сегодняшнего дня я не мог думать. Еще вчера я суетился только потому, что суетились окружающие меня люди, любил и ненавидел постольку, поскольку они любили и ненавидели, учился так же, как учились они. Я выбрал профессию преподавателя лишь потому, что ее – одну из тысячи – люди считали «честным», «почетным ремеслом», даже женился и отстроил дом, подражая тем, кто женился и строил дома… Как же мы со всеми окружающими были похожи на лодки разного размера, формы и цвета, которые постоянно из одной стороны в другую носит бесконечная, безграничная река! Эти лодки то сходятся, то расходятся, то сталкиваются друг с другом – и тогда их пожирает синяя бездна, скрывающая от любопытных глаз дальнейшую судьбу этих лакированных кусков дерева.

Но теперь я хочу знать все об этой реке. Я должен познать ее исток и конец ее русла, обязан как можно больше разузнать о том, кто выстругал эти разноцветные, непохожие друг на друга лодки, кто бережно опустил их на поверхность воды, кто гонит их на определенные расстояния, чтобы потом поглотить… Я постоянно спрашиваю себя: «Почему?», и этих «почему?» за прошедшее непродолжительное время накопилось больше, чем за всю мою утекшую жизнь!

Собака никогда не спросит: «Почему?», равно как кошка или птица, кедр или пшеничный колос, гора или море. Этот вопрос имеет наглость задать лишь человек. А значит, он не может не обнаружить в себе достаточно сил, чтобы ответить на него!..

Какое странное чувство! Я почти что слышу, как оно пускает корни в моей, как ни странно, глубокой душе и поднимается, словно речная кувшинка, в далекую прохладную высь. Ну почему, почему это чувство даровано мне только сегодня, когда от толстого каната моей никчемной жизни осталась лишь тонкая ниточка двадцати трех часов?..

Ах, да, сколько же сейчас времени? Который час, которая минута, секунда? «Часом», «секундой», «минутой» ведает маленькая машинка, нагло впившаяся в мое запястье. С точки зрения истории секунда есть само время, соединяющее все, что было, со всем тем, что будет, и нет смысла выламывать ее из прошлого или будущего. Ведь она – прошлое в прошлом, настоящее в настоящем, будущее в будущем. Она – это я во «вчера», в «сегодня» и «завтра». Я есть время, и время есть я. Ни оно меня не уничтожит, ни я не разорву его в чертовы клочья…

Хватит, хватит… Ей-богу, голова идет кругом.

Час третий

– ʼУмм Зайдан?

– Да, это я, ʼУмм Зайдан.

– Что-то случилось?

– Разреши войти?

– Пожалуйста.

Ко мне входит ʼУмм Зайдан. Она видит, как беспомощно я сжимаю ладонями голову, и начинает шептать какие-то слова (наверняка, строки коротких молитв), наконец, подойдя ко мне вплотную, дрожащим голосом спрашивает:

– Что с тобой, сынок? Что с тобой? Ты очень меня напугал.

– Ничего, что стоило бы твоего беспокойства.

– Так почему же ты не спишь до сих пор? Прошла добрая половина ночи. Вот и петух уже пропел несколько раз.

– Как ты поняла, что я не сплю?

– Я из своего окна заметила свет в твоей комнате. Тебе больно, дорогой мой? Принести тебе чашечку чая или кофе? Или лучше принести тазик с теплой водой для ног?

– Да-да, чашечка кофе не помешает…

ʼУмм Зайдан уходит и уже через несколько минут возвращается с источающей ароматный пар чашкой кофе на блюдечке. Я благодарю ее, беру в руки чашку и ставлю на столик, даже не пригубив. Старуха снова спрашивает:

– У тебя точно ничего не болит, мой дорогой?

– Совсем ничего.

– Тебя терзают какие-то тревоги? В твоем лице появилось что-то новое, что-то, чего я раньше никогда не замечала.

– И что же ты видишь в нем сейчас?

– Извини меня, сынок. Я стара. Семьдесят пять лет – не такой уж и скромный возраст. Я могу быть безумна…

– Говори, ʼУмм Зайдан, говори: что ты увидела в моем лице?

– В лице… В глазах! Да, именно в глазах…

– Что ты в них увидела?

– …Прости, сынок, но я увидела там отрешенность, похожую на ту, что живет в глазах… в глазах сумасшедших.

– Ты права, ʼУмм Зайдан. Как говорится, попала в яблочко.

– Не пугай меня, сынок! Что ты имеешь в виду?

– Имею в виду то, что ты права.

– Упаси Господь!

– Ты не слышала никаких голосов часа, эдак, два назад?

– Два часа назад?

– Да, около того.

– Я слышала только один голос – голос петуха.