Последний день лета

Тот отмахнулся: сначала было не до пореза, нужно было успокаивать ничего не понимающую Бабу Галю и кормить несчастную Машку, а потом, уже под утро, когда он заставил себя осмотреть рану и хотя бы намазать ее йодом, оказалось, что мазать нечего. О случившемся напоминала лишь тонкая розоватая полоска; видимо, рука Шварца дрогнула. А может, и не собирался отморозок его по-серьезному резать — так только, хотел припугнуть. Но потом Степа вспомнил багровый румянец на безносом лице, страшные слова про «научить», пустые оловянные глаза своего обидчика, — и понял: ему просто очень сильно повезло.

— Как там Саша, интересно? — сказал Пух. — Надо его навестить!

— Отстань от него. Он…

Степа поискал нужные слова — и не нашел. По своему опыту он знал, что Шаман сейчас в аду — если с его братом что-то случилось (а с ним, скорее всего, что-то случилось — иначе бы недоделки не осмелились на них напасть), то помочь Саше ничем нельзя. Нужно дождаться, когда боль начнет терять остроту: совсем она не пройдет (как он подозревал, до конца жизни), но со временем желание выть и сдирать с себя кожу сменится бесконечным колючим отупением, как будто голову набили стекловатой. Вот тогда и нужно будет спешить на помощь, а до тех пор…

— А Питон-то, по ходу, окончательно ебнулся после этого всего, — сменил тему Крюгер.

Чупров действительно за прошедшую с окончания экскурсии неделю очень изменился. Идиотских шуток он больше не шутил, к одноклассникам не докапывался, перестал даже шмыгать носом — и Пух поначалу никак не мог сообразить, чтó изменилось в привычном звуковом фоне 8-го «А». Часами Питон странно лыбился, оглядывая класс; учителя, будто сговорившись, перестали к нему обращаться и тем более вызывать к доске. Вокруг Чупрова образовалась мертвая зона.

— Да тут… э-э-э… ебнешься, — матюкаться Аркаша не любил и не умел, но тут никак иначе сказать было нельзя. Развивать тему он не стал.

Возвращения с экскурсии он очень боялся — было очевидно, что мама с папой давно не находят себе места, обзванивают больницы и морги (всех знакомых и милицию они до этого момента уже должны были успеть обзвонить), пьют валидол и заламывают руки. Как объяснить свою порезанную руку, изгаженную одежду и вообще всю ситуацию, он понятия не имел; поездка в лифте на четвертый этаж была самой долгой в его жизни.

В реальности всё оказалось куда более странно: мама с папой напряженно смотрели срочный выпуск новостей (до топтавшегося в прихожей Аркаши доносились слова «Черномырдин», «освобождение от должности» и «экстренный указ») и на его появление откликнулись неопределенными приветственными звуками.

Пух поначалу испытал облегчение, но сразу же страшно обиделся: ничего, что на него дважды за день было совершено вооруженное нападение?! Он демонстративно покряхтел и даже немного застонал, но родители не отлипали от телевизора — только профессор Худородов зачем-то попросил сына передать привет родителям Крюгера. Ну и ладно! Сами еще потом пожалеют! (О чем именно мама с папой должны были пожалеть, Аркаша еще не решил.)

— Васильевна с физруком воообще заболели, — заметил Новенький.

— Ага, заболели, — саркастически передразнил Крюгер. — Стаканыч, понял, стопудэ синячит. А Васильевна, по ходу, просто дома чаи гоняет — завучиха сказала, что она в отпуске.

— В отпуске по состоянию здоровья, — уточнил Пух. — Это и значит, что она заболела.

Никто из них не знал, что еще в Танаисе у исторички произошла серия микроинфарктов, и сейчас их учительница лежала в стационаре кардиологической больницы Железнодорожного района. У врачей было также подозрение на инсульт — соответствующих симптомов не было, но Ольга Васильевна перестала разговаривать.

Про Степан Степаныча, правда, Крюгер попал в точку — физрук страшно, по-черному запил, чего никогда раньше себе не позволял. Ну, почти не позволял: пил он с удовольствием и регулярно, но понемногу — там сто грамм, тут пятьдесят…

— Всё, пришли.

Новенький всё еще стеснялся развалины, в которой они с бабушкой жили, и постоянно норовил распрощаться с друзьями пораньше.

— Попизди еще, — хмыкнул Крюгер, дал Степе несильный дружеский поджопник и рванул вперед. — Кто последний до хаты, тот лох!

Новенький, который всегда велся на такие заходы, припустил за Витей. Пуху никуда бежать не хотелось, но оставаться одному посреди кромешной нахаловской тьмы хотелось еще меньше, поэтому он сказал себе, что никакой он не лох, в детских соревнованиях участвовать не будет, а просто чуть ускорит шаг.

Пух побежал за друзьями, задыхаясь и сопя. Оставаться в темноте одному не хотелось так сильно, что друзей он в конце концов догнал (не забыв мысленно поставить себе пятерку по физкультуре).

5-я линия встретила их приглушенным криком Бабы Гали.

— Степа! Степа!.. — неслось из обгоревшего дома.

Пух замер. Побледневший Новенький трясущейся рукой потянулся к дверной ручке. Крюгер оттолкнул его, дернул дверь и ворвался в комнату.

— Степа-а-а! Степа-а-а! — доносилось из темноты. Бабушкин голос звучал хрипло — кричала она, видимо, давно.

Новенький грохнул кулаком по выключателю.