Последний день лета

Тот вопросительно посмотрел на лестницу, ведущую на первый этаж, после чего перевел взгляд на Толю. Тот махнул рукой — мол, говори.

— Делать надо, — ответил Штаны безо всякого акцента. — Точно по твою душу приехали, я чувствую. У меня бабушка колдунья была, мне передалось. Нэдэлю уже предчувствие нехорошее, даже больше. Как давит что-то.

— Ой, не пизди, — скривился Бык, слышавший байку про бабку-колдунью уже тысячу раз. — Тебе лишь бы делать. Точняк не из серьезных кто-то? Не охуеть бы расхлебывать потом.

— Нэ охуеем. Это не Фармацевта люди — раз. Если даже Фармацевта, то у него сейчас так и так рэзня в бригаде — два. Ментовские наружку без московского приказа не поставят — три. А в Москве видэл, что происходит? Там мусоров трэтий день валят. Скоро и до нас дойдет.

— Типун тебе на язык, — Быку социальные потрясения были совершенно не нужны, потому что в разгар социальных потрясений «варенки» никто не покупает, а водку у него просто отберут в рамках революционной экспроприации, или как там они это называют.

— Залетные, — вынес финальное решение Штаны. — Пасут тэбя, на психику давят.

Осенью 1993 года разговор с залетными на Нахаловке был короткий.

До трех ночи Бык с Гогой пили на кухне чай с чабрецом и вели деловые беседы — поставщики ткани окончательно охуели по ценам, а коммерсы на Лендворце, по ходу, заламывают процентов на двадцать больше оговоренного потолка, не получив на то отмашки от старших. Всё это надо было решать, и поскорее. Наконец, цеховик хлопнул себя по обтянутым трениками пухлым коленям.

— Всё, Штаны, пошли вопрос закроем. Мне два по пятьдесят надо, три дня сухой. Душа уже горит.

Он удостоверился, что Людка спит, закрыл поплотнее дверь в детскую комнату и, дав Гоге знак обождать, спустился в подвал, где долго что-то двигал, щелкал замками и шуршал оберточной бумагой.

В начале четвертого они вышли на улицу и неспешно направились к подозрительному «Москвичу».

— Под домом палево, — буркнул Бык.

— А какая разница? Думаешь, соседи милицию вызовут?

Оба хмыкнули.

Сотрудник Ростовского-на-Дону Следственного управления на транспорте капитан Степахин задремал на пассажирском сиденье «Москвича» и проснуться так и не успел; Гога Штаны прямо сквозь стекло дал короткую очередь из АКС-74У ему в грудь. Напарник Степахина в панике распахнул водительскую дверь — и уперся лицом в обрез охотничьего ружья.

Бык выстрелил из обоих стволов.

«Москвич» отогнали в балку за улицей Локомотивной и сожгли вместе с пассажирами, несмотря на протесты хозяйственного Гоги — тот предлагал разобрать машину на запчасти, загнать их армянам и хоть немного компенсировать себе беспокойство. Поколебавшись, Бык снял и кинул в пламя и куртку: ночь была промозглой, но отстирывать кровищу — тот еще гемор, да и Людка опять размандится.

Через час Бык, с души которого свалился огромный камень, уже храпел, по обыкновению положив руку на мощное бедро жены. Обрез и автомат он, поколебавшись, решил не выбрасывать: в подвале у него был целый арсенал, и если его вдруг найдут, то пиздец будет по-любому — стволом больше или стволом меньше, роли не играло.

57

— Проходи, сын, — торжественно сказал Сергей Сухомлин мокрому Крюгеру, топтавшемуся в коридоре.

Витя скрипнул зубами. Предчувствие его не обмануло — после той оплеухи родители стали вести себя по-другому: мама больше не задерживалась на работе в связи с бесконечными днями рождения и профессиональными праздниками, а отец перестал выпивать днем… Хотя ничего он, конечно, не перестал — просто делал это реже, в меньших количествах и закусывая черемшой, чтобы перебить запах. Если к легкому отцовскому перегару Крюгер давно уже привык, то от черемши его натурально выворачивало наизнанку, поэтому из ситуации был найден следующий выход: поскорее простудиться, чтобы заложило нос! Витя нарочно мочил ноги в ледяных лужах, сразу после выхода из дома сдирал с себя ветровку и пошире открывал рот при каждом порыве холодного ветра, — но сраная простуда приходить никак не хотела.

— Витюша, ну ты где там? — фальшиво сказала из кухни мама. — Ужин стынет!

Это было очень подозрительно: мама давно не готовила — и отдельно давно не готовила семейные ужины. Крюгер напрягся: помимо всего прочего, в последнее время родители подолгу шушукались на кухне, не повышая друг на друга голос. Когда он неожиданно туда заходил, они осекались на полуслове; мама включала фальшивую улыбку, а папа отворачивался к окну со страдальческим видом.

Сморщившись от черемшового поветрия, Крюгер разулся и прошел на кухню.

«Ужин» оказался кастрюлей спагетти и бутылкой кетчупа — то есть, по крайней мере, мама осталась в рамках своих кулинарных навыков. Макароны, и правда, успели остыть.

Витя опустился на табурет, дождался, когда мама наполнит его тарелку, с характерным чпокающим звуком выдавил в нее из пластиковой бутылки побольше кетчупа и стал молча есть, стараясь не встречаться с родителями взглядом. Они не ели — собственно, даже не поставили себе тарелки.

— Ну, Витюш, что там в школе? — спросила мама.