Последний день лета

Не прекращая всхлипывать, Стаканыч молча поднялся, вышел за порог, влез в облепленные комьями грязи говнодавы и пошел через улицу к самогонщику Дядь Мише.

Как часто бывает в таких случаях, «по полста» превратилось в долгую и мутную пьянку, отягощенную тем, что есть было особо нечего – тушенка уже не лезла, а буханка черного хлеба по консистенции напоминала кирпич. Леха накидался моментально: пить он не любил, и делал это только по социальным бандитским надобностям, плюс был еще слаб после ранения. Самогон Дядь Миша делал повышенной злоебучести: голова от него становилась тяжелая, щёки тянуло к столешнице, но язык развязывался только так.

Точнее, развязался он только у Шамана – Степаныч в вопросах синьки был человеком опытным. Он кивал, неопределенно мычал и задавал вопросы, на которые трезвый Леха еще ни разу ему не ответил.

– Так а я не пойму, Леша: чего ты сам к родителям не рванешь? Брат там уже, отсиделись бы нормально, чем тут вот это вот…

Где находится Саша Шаманов и жив ли он вообще, физрук не знал, и задумываться об этом не хотел.

– Братан, там тема пиздец, – буровил Шаманов, прикрыв глаза. – У меня там по казачьим движениям свои ходы были, атамана знаю. Они там на положняках, как эти, слышишь, самураи… Смотрел «Убийца шогона»?.. У меня кассета есть, приколи потом, дам глянуть. Там вначале охуеваешь, непонятно ничего, а потом, слышишь…

– Подожди, так чего казаки́? – физрук технично перевел разговор в нужное русло.

– Казаки́ при понятиях своих. На меня им похую, а за малого порубят нахуй, Фармацевт, не Фармацевт… Там не бригада у них даже, а это, как сказать, чисто взвод. Даже у мусоров на них очко жим-жим. Хотя у них, слышишь, шашки говно, из рессор вытачивают, чисто для красоты. Мне подарили там, по ходу, с понтом в казаки посвятили, так она хуйня хуйней – я замахнулся бревно рубануть, так там ручка в одну сторону, лезвие в другую, чуть жопу себе не отрезал… Пацаны неделю стегались.

– А как же они, ну, без шашек порубят?..

– Как? Как дурак. Хули ты лезешь, Степашка? Дохуя будешь знать – скоро состаришься. Только не успеешь, га-га!

Физрук понял, что перегнул; к счастью, Леха был уже в полное говно и быстро терял нить беседы. Нужно было успеть узнать побольше до момента, когда он вырубится.

– Леш, а ты говорил, пару дней еще перекантуемся тут – и будем потихоньку выбираться?

Ничего такого Леша не говорил.

– Пару дней?.. Я хуй знает, братан. Там за пару дней не решится. Плесни сэма еще, не в падлу.

Степаныч аккуратно, на два пальца, налил в треснутый грязный стакан мутной жидкости. Самогон резко пах спиртом, чабрецом и почему-то планом – видимо, Дядь Миша между делом выращивал на участке коноплю. Леха одним глотком бахнул, сморщился и булькнул горлом, как будто собирался блевать.

Надо было торопиться.

– Так а чему там решаться? – наугад спросил физрук. – Всё ж понятно вроде.

Ему не было понятно абсолютно ничего.

– Да там… – начал Леха.

Он икнул, сдержал рвотный позыв и стал заваливаться с табуретки набок.

– Тихо-тихо-тихо, – засуетился Степаныч, весь самогон из которого словно бы моментально выветрился. Он вскочил, зачерпнул из эмалированного ведра колодезной воды и поднес кружку к губам Шаманова. – Давай-ка, попей водички. Не дело это! С двух стаканов наебенился!

(Стаканов было далеко не два.)

– Там, короче… – выдавил немного очухавшийся Шаман. – Когда закусились за рынок с армянами, там мусарня сгорела. На базаре которая была, слышишь. По ходу, там тема с этой мусарней такая была…

Рассказывал Шаман мутно, запинаясь, икая и начиная некоторые предложения сначала, но Степан Степаныч ни разу его не перебил. Физрук выпучил глаза и забыл, как дышать, – он только сейчас понял, в какой замес попал и к чему привело его импульсивное решение помочь едва знакомому и, чего скрывать, неприятному ему человеку.

Скоро Леха забормотал сонную чушь, подался вперед и, стукнувшись лбом о столешницу, захрапел – хорошо хоть, не проблевался. Степаныч, глядя в стену перед собой, начислил полный стакан самогона и выпил его одним глотком, не морщась.

Как жить дальше со свалившейся на него информацией, он не знал. Собственно, долго жить ему с ней в любом случае не придется – теперь физрук прекрасно понимал, почему Шаманов не хотел ему ничего рассказывать об обстоятельствах нескладоса в бригаде Фармацевта.

Надо было что-то делать.

Отвратительно трезвый, несмотря на плещущиеся внутри четыреста граммов самогона, Степаныч снова влез в говнодавы и медленно двинулся в сторону магазина. Давно стемнело, единственную улицу опустевшего дачного поселка освещала только лампочка на крыльце Дядь Миши и керосинка, стоявшая на подоконнике сумасшедшей бабки, живущей со стаей кошек несколькими домами дальше. Кто-то из кошек протяжно, тоскливо выл, как самый невыносимый в мире младенец.

Сельпо формально было закрыто, но Степаныч точно знал: в любое время дня и ночи в дверь можно поскрестись и купить бутылку паленой водки (произведенной, между прочим, на мощностях Толи Быка в Нахаловке – эта информация, разумеется, не афишировалась).