Последний Дон Кихот

- Алонсо... Я не Дульсинея. Я просто баба. Вот... теперь ты знаешь всю правду обо мне. Мы с тобой столько прожили... Но теперь ты знаешь обо мне все. Я боялась тебя потерять... Теперь все это больше не имеет смысла, потому что я и так тебя потеряла. Я не прошу у тебя прощения... хотя, конечно, я не знала, что это будет так жестоко... этот розыгрыш с твоим мнимым сумасшествием. Я думала, Санчо сумеет убедить тебя, или смутить тебя, или украдет Росинанта... или хотя бы откажется идти сам... да мало ли, что от отчаяния могло прийти мне в голову, я ведь отчаялась удержать тебя... Но я не прошу прощения. Если бы все повторилось снова - я снова поступила бы так, как поступила. Вот и все. Это моя правда. Теперь суди меня...

И она улыбнулась.

По дому гулял сквозняк... где-то забыли закрыть окно. Усиливался ветер, колебались шторы, и покачивались, сверкая глазами, портреты проклятых Кихано.

* * *

...Покачивались портреты, Алонсо казалось, что он слышит не то гул далекой площади, не то шорох тысяч идущих ног, не то аплодисменты...

Нет, он не боялся сойти с ума.

Теперь всю жизнь - всю оставшуюся жизнь! - он даже напиться как следует на сможет. Он будет трезв; он будет взвешен. Он будет говорить тихим, ровным голосом, никогда не закричит, никогда не засмеется.

Как там говорил Карраско, "подробный и яркий отчет о крушении иллюзий"?

Лучше не скажешь.

Пол в его доме завален трупами иллюзий, гниющими трупами. Дохлые фантазии, подстреленные химеры, полуразложившаяся вера, и уж, конечно, этот жалкий детский оптимизм, окоченевший в подсохшей лужице.

Его таинственный дом меняется на глазах. Сползают покровы тайны; кусками, как тлеющая плоть, отпадают бархат и позолота, и вот уже это просто старый дом, давно требующий ремонта, жалкая хибара неудачника. Которому хозяйством бы заняться, да денег поднакопить, а не думать об униженных и оскорбленных целого мира...

Он остановился перед возвышением, на котором, как и положено в ночь перед выходом, лежали рыцарские доспехи. Взял в руки фамильный шлем. Посмотрел на отразившееся в его стальном боку перекошенное лицо:

- Санчо, этот хлам... увяжешь в мешок и... продашь старьевщику. Деньги возьмешь себе в качестве жалованья... Ты заслужил. А теперь...

И он принялся снимать со стен портреты.

Сумасшедший Кристобаль, честолюбец Мигель, благородный Диего...

- ...Дульсинея мертва. А если нет Дульсинеи - к чему все это? К чему все?

Грязь ради грязи, блевотина ради блевотины? Поищите другого дурака, господа хорошие, и пусть он, этот дурак, отправляется со щенячьей радостью в свой фарс-вояж. Я, Алонсо Кихано, не сумасшедший. В здравом уме и твердой памяти... я остаюсь дома, господа!

Подражатель Алонсо-второй и здравомыслящий Алонсо- третий, и революционер Селестин, для того, чтобы снять его портрет, понадобится очень большая стремянка...

- ...Дон-Кихота больше нет, Дон-Кихот - картинка в старом учебнике... Боже, как я теперь рад, что у меня нет сына. Это правильно, это справедливо...

Грохнулся на бок стол. Обламывая ногти, Алонсо сорвал с обратной стороны столешницы портрет Федерико-отступника.

- ...Что бы я сказал своему сыну? Что его отец был жалкий дуралей? Что за ним стоят поколения предков-неудачников? Не-ет... Меня убедили. Меня долго и разнообразно убеждали, и вот уже я...

Он скособочился от резкой боли, но болело, как ни странно, вовсе не сердце.

Боль была в позвоночнике - когда-то он видел, как ломают хребет огромной рыбине.

Щуке...

Теперь он будет ползать, как полупарализованная собачонка, волоча за собой тяжелые задние лапы.

Он сполз на пол. Жестом остановил Санчо, кинувшегося к нему на помощь; Альдонса не двинулась с места, хотя лицо у нее было...

Лучше не смотреть.

Все правильно.

Дон-Кихот с перебитым позвоночником; Дон-Кихот, перерубленный лопатой червяк...

Скрипнула дверь. Алонсо осекся; на пороге стояла бледная, не похожая на себя Фелиса.

Молчание. Как? Как она посмела вернуться сюда?! Негоже стоять перед служанкой на коленях; удерживая стон, Алонсо поднялся...

Девчонка перевела дыхание:

- Сеньор... Алонсо. Я пришла, чтобы сказать... я сейчас уйду. Дело в том, что Панчита только что... отчим ее опять избил... и Панчита только что...

повесилась.

* * *

Занимается рассвет. Утро двадцать восьмого июля - священный для Кихано день.

Панчиту не вернуть. Светловолосую веснушчатую девчонку двенадцати лет, с костлявыми плечами, обветрившимися губами и неуверенной испуганной улыбкой.

Ребенка, успевшего познать голод, побои, немножко ласки от тети Альдонсы, горячую любовь к самодельной кукле - и последние минуты в захлестнувшейся неумелой петле...

Где же ты был, Дон-Кихот?!

- Сеньор и господин мой, - сдавленным шепотом сказал Санчо. - Ну же... поедем.

Утро, я слышу, как призывно ревет в конюшне мой Серый... Поедем! Берите копье, надевайте латы... все готово. В путь... Мы отправимся по холодку, потом встанет солнце... И вы увидите - еще до вечера мы успеем кого-нибудь спасти. Мы спасем!

Мы всех спасем! Мы больше никому не дадим погибнуть! Поедемте, мой Дон-Кихот...

Давайте, одевайтесь... Ну!!