Последний довод королей

— По вопросу того, кто следующим займёт трон, лорд Ингелстад.

— Ах. Это. — Да, это. Идиот. — Наставник Глокта, надеюсь, я не разочарую ни вас, ни его преосвященство, к которому я испытываю лишь глубочайшее уважение, — и он склонил голову, преувеличенно смиренно, — но, положа руку на сердце, вынужден сказать, что не могу позволить себе поддаться влиянию той или иной стороны. Мне кажется что я, как и все члены Открытого Совета, облечены священным доверием. И узы долга велят мне проголосовать за человека, которого я считаю самым лучшим кандидатом из множества замечательных людей. — И он весьма самодовольно ухмыльнулся.

Прекрасная речь. Деревенские олухи даже поверили бы в неё. Как часто я слышал такое, или нечто в этом духе, за последние недели? По традиции следом идёт торговля. Дискуссия о том, сколько именно стоит священное доверие. На сколько серебра потянет добросовестность. Сколько золота способно разорвать узы долга. Но сегодня я не в настроении торговаться.

Глокта очень высоко поднял брови.

— Должен поздравить вас, лорд Ингелстад, у вас такая благородная позиция. Если бы у всех был ваш характер, то мы жили бы в лучшем мире. Поистине благородная позиция… особенно когда вы можете так много потерять. Практически всё, полагаю. — Он поморщился, взяв одной рукой трость и мучительно сдвинулся на край стула. — Но, вижу, вас не поколебать, так что мне придётся уйти…

— О чём вы говорите, наставник? — Беспокойство аристократа было ясно написано на его полном лице.

— Ну как же, лорд Ингелстад, о ваших коррупционных сделках.

Румяные щёки утратили большую часть своего цвета.

— Здесь, должно быть, какая-то ошибка.

— О нет, уверяю вас. — Глокта вытащил из внутреннего кармана плаща бумаги с признаниями. — Вас часто упоминают в признаниях главные торговцы шёлком, видите? Очень часто. — И он протянул хрустящие бумаги так, чтобы они были видны им обоим. — Здесь вас называют — это не мои слова, понимаете — "сообщником". Здесь "главным выгодополучателем" весьма отвратительных контрабандных операций. А здесь, заметьте — и мне почти стыдно это упоминать — ваше имя и слова "государственная измена" появляются в опасной близости.

Ингелстад осел на свой стул, и со стуком поставил бокал на столик рядом с собой, пролив немного вина на отполированное дерево. О, надо это протереть. А то может остаться ужасное пятно, а некоторые пятна невозможно убрать.

— Его преосвященству, — продолжил Глокта, — который считает вас своим другом, удалось убрать ваше имя из первоначального расследования, ради вашего блага. Он понимает, и не без сочувствия, что вы всего лишь старались спасти свою семью от разорения. Однако, если вы разочаруете его во время голосования, его сочувствие может быстро иссякнуть. Вы понимаете, о чём я? — Думаю, я выразился даже излишне ясно.

— Понимаю, — прохрипел Ингелстад.

— А что с узами долга? Теперь они уже не так давят?

Аристократ сглотнул, румянец совсем исчез с его лица.

— Я очень хочу помочь его преосвященству любым возможным способом, разумеется, но… дело в том, что… — Что теперь? Отчаянное предложение? Безнадёжная взятка? Или даже взывание к моей совести? — Вчера ко мне приходил представитель верховного судьи Маровии. Человек по имени Харлен Морроу. Он устроил подобное представление… и угрожал весьма похожим образом. — Глокта нахмурился. — Уже? Маровия, и его мелкий червь. Всегда на шаг впереди, или на шаг позади. Но всегда неподалёку. Пронзительная нотка закралась в голос Ингелстада. — Что мне делать? Я не могу поддерживать вас обоих! Я покину Адую, наставник, и никогда не вернусь! Я… я воздержусь от голосования…

— Такой хуйни ты не сделаешь, — прошипел Глокта. — Ты проголосуешь так, как я тебе скажу, и пошел к чёрту этот Маровия! — Подтолкнуть ещё? Отвратительно, но пусть будет так. Мои руки и так уже в грязи по локоть. Вряд ли будет хуже, если обшарить ещё пару сточных канав. Он приглушил голос и вкрадчиво промурлыкал: — Вчера в парке я наблюдал за вашими дочерями. — Лицо аристократа утратило последние остатки цвета. — Три юные невинности, в самом расцвете женственности, одетые по последней моде, и каждая прелестней предыдущей. Младшей уже… пятнадцать?

— Тринадцать, — прохрипел Ингелстад.