Последний довод побежденных

— Вздор, — отмахнулся от моих рассуждений лейтенант, — коммунисты были побеждены за три месяца! Не пори ерунды!

Побеждены. Тут мне крыть нечем. Так уж сложилось, что я действительно — в составе побежденных. По умолчанию. Но победить — мало.

Когда побежденные готовы к сопротивлению, когда они намерены сражаться до последней капли крови, чем является твоя победа? Простой формальностью, не более того. Вам мало победить.

Вы должны уничтожить сопротивляющихся. Физически истребить их.

— Я не буду служить вам, — слегка качнул я отрицательно головой.

У меня было что сказать от лица побежденных.

Нельсон

— На пол, руки за голову, — привычно прозвучало.

Я исполнил приказание охранника, поднялся с постели, опустился на колени, скрестив ноги и положив руки за голову. Данный ритуал становился для меня обязательным перед каждым приемом пищи. Критически оценив мою позу, охранник открыл дверь и шагнул в камеру. Опустил на кровать поднос с едой. Рядом положил сверток с одеждой.

Не знаю, чем я заслужил подобные меры предосторожности. Вроде бы вел себя достаточно мирно. Однако с определенного момента, а именно со дня объяснения с офицером по поводу «Майн кампф», ритуал моего вставания на колени повторялся перед тем, как охранник заходил в мою камеру.

— Пятнадцать минут на еду и переодевание, — озвучил напарник наемника, оставшийся в коридоре и контролировавший меня посредством нацеленного МР-38.

Я, как уже повелось у нас, оставил сообщение без ответа. Дождался, пока меня покинут, заперев за собой дверь, и вернулся на нары. Переставил поднос с образцовым завтраком средненькой столовой моего родного города себе на колени и принялся за еду.

С памятного разговора по поводу гениального творения немецкой мысли меня никто не посещал. Только исправно носили завтрак, обед и ужин, но никаких книг не предоставляли и в общении отказывали. То, что вы слышали сейчас, по поводу «на колени» и тому подобное, и было единственной формой разговора со мной. Из нового за последние три дня было только упоминание об одежде.

Пережевывая макароны, политые соусом, я скосил глаза на сверток. И решил, что даже разворачивать его не буду. Форма оливкового цвета. Что там еще может быть? Да еще и с какими-нибудь нашивками.

Кстати говоря, свой шеврон, или как он там называется, я спорол уже давно. Без нелепой казачьей нашивки форма смотрелось гораздо лучше.

Знаете, всегда, когда смотрел современные фильмы о войне, удивлялся, почему это у немцев так ладно форма сидит, а русские в каких-то мешковатых обносках щеголяют. А вот старые фильмы или вообще какая-то хроника иной образ рисовали. И подтянуто все, и удобно, так что одетыми с чужого плеча заморышами красноармейцы не выглядели. То, что было сейчас надето на мне, являло собой форму образца тридцать пятого года. Упаси бог, никаких резинок вшитых, все на хлястиках и тесемочках, убогий кожаный ремень с однозубой пряжкой — никакой штамповки. И тем не менее менять эту одежду на что-то другое я не собирался.

Наверное, прежде всего потому, что за подобным обмундированием стояло многое в моей жизни. В тех фильмах, в которые я привык верить, в тех книгах, которые я считал правдой, советские солдаты, обряженные как раз в то, во что был одет я, победили в самой суровой войне за всю историю человечества. В войне, в которой наградой победителям стала жизнь их народа, возможность существования их государства и будущее их детей. Я не хотел расставаться с этим, пусть даже малым и ничтожным напоминанием, откуда я и что из себя представляю.

— Ты почему не одет? — Охрана подоспела вовремя. Я расправился с макаронами и как раз прикончил бутерброд, запив его чаем. Вставать на колени мне никто не велел, а по собственной воле я делать этого не собирался. Только отодвинул от себя поднос с тарелкой, ставя его прямо на лежащую форму.

— Переодевайся, — по-прежнему не заходя в камеру, а лишь приоткрыв дверь, и угрожая мне из нее пистолетом-пулеметом, скомандовал надзиратель. Второго в узкую щель я разглядеть не мог, но не сомневался, что и он был где-то рядом.

— Не буду. Без обсуждения не буду переодеваться. Пойду в своем, — твердо ответил я, про себя решив, что при любых раскладах не уступлю.

— Переодевайся, — повторил охранник. Уже без былой уверенности в голосе.

Я демонстративно скрестил руки на груди, усаживаясь поудобнее. Прислонился спиной к стене. Упрямство явно родилось раньше меня. Я и сам это понимал и равнодушно воспринимал наблюдения людей, знавших меня хорошо. Однако отступать не собирался. Тем более что подобное поведение — не один лишь мой каприз, а еще и стойкое, подкрепленное логическими выводами, убеждение.