Последний этаж

В первом ряду президиума восседали одни только народные артисты, чьи имена широко известны советскому зрителю. Седые, осанистые, в незримых нимбах прочной и надежной славы. Почти каждому из них уже перевалило за семьдесят. На груди у каждого из них сверкали по две, а то и по три медали Государственных премий. У трех человек рядом с лауреатскими знаками блестели золотые звезды Героев Социалистического Труда. Две лауреатские медали высверкивали и на груди юбилярши. У одного лишь заместителя министра на лацканах его черного, как крыло ворона, пиджака, не поблескивало ни наград, ни знаков. Однако, эта разница не мешала ему и здесь, среди людей именитых и заслуженных, чувствовать себя свободно, по-хозяйски независимо, расковано. Очевидно, сказывалась с годами выработанная привычка: если рядом нет старшего начальника, чья власть стоит над его властью, значит здесь его власть — высшая.

Во втором ряду сидели люди рангом пониже: режиссеры столичных и двух ленинградских театров, начальники из республиканских и московских управлений культуры, народные артисты республики, три драматурга, главный редактор журнала «Театр», известный театральный критик Леонов, главный режиссер народного театра завода, над которым много лет шефствует Лисогорова.

Третий и четвертый ряды президиума занимала публика смешанная: московские и ленинградские артисты (менее именитые, чем те, что сидели в первом ряду), парторг и председатель местного комитета театра, рабочий подшефного завода, которому предстояло читать адрес и вручать юбилярше подарок, режиссеры с «Мосфильма» и «Ленфильма», ректор ГИТИСа, а также несколько человек, которых Бояринов видел впервые.

Место в президиуме у Бояринова было в четвертом ряду, крайнее. Зрительного зала ему почти не было видно. Как ни пытался он между головами впередисидящих найти в зале Магду и Кораблинова — этого ему не удавалось. Раза два он даже пытался слегка привстать, но тут же, почувствовав неловкость и некрасивость этого жеста, в душе ругая себя за эту несолидность, садился и низко склонял голову. Теперь он даже жалел, что сел в президиум. Куда бы было проще и свободнее сидеть в первых рядах зрительного зала и видеть сцену, юбиляра и президиум, как на ладони. Как бы сама собой, непрошено, на ум пришла пословица: «Лучше быть первым в маленьком селе, чем последним в большом городе». Успокаивал себя только тем, что место у него крайнее и он в любое время, по ходу торжества, может выбрать удобный момент и, слегка пригнувшись, шмыгнуть за кулисы. Он ни на минуту не забывал, что после поздравления подшефного народного театра поздравлять юбиляршу должен он, Бояринов, и как великий сюрприз он преподнесет ей подарок, который должен, по его расчетам, по оригинальности своей и неожиданности превзойти все адреса и подарки. В исключительности своего подарка Бояринов был почти уверен, и чем больше он надеялся на эту исключительность, тем больше волновался. Давно он чувствовал за собой эту слабость: случалось, что если в кругу друзей в застолье ему предстояло говорить тост, то к нему он мысленно готовился заранее, стараясь, чтобы по остроумию, по глубине и оригинальности содержания он не походил на другие тосты, чтобы тост его резко отличался от всех предыдущих тостов и был не только замечен, но и высоко оценен. Но случалось и так, что после не вполне удачных выступлений на собраниях, где, по расчетам Бояринова, он, как ему казалось, должен всколыхнуть и повести за собой собрание, а этого в результате не получалось и речь провалилась, то он тайно страдал. Вот и теперь: мысль о том, как публика воспримет его подарок Лисогоровой и насколько удачно он найдет для этого нужные слова, жгла его все сильнее и сильнее. Наступали минуты, когда он даже пугался: «А что если замах я сочинил рублевый, а удар получится копеечный?» Но тут же успокаивал себя: «Не может быть!.. Почти каждый второй в зале читал очерк Лисогоровой. Он был перепечатан в «Советской культуре», его знает вся театральная Москва, да и не только театральная и не только Москва. Боюсь одного: не слишком ли я осерьезнил текст своей речи, не впаду ли в слащавый мелодраматизм, когда буду делать подношение актрисе?..»

А когда Бояринов увидел, как платком стирал со лба градины пота рабочий с подшефного завода, который, слегка пригнувшись, держал на ладони бумажку с текстом своей речи и, не замечая окружающих, беззвучно шевелил губами, то на душе у него совсем отлегло. «Моя речь потечет без бумажки. Она до последней буковки врубилась в память. Актеры это умеют. Главное произнести ее нужно с душой, без театральной бравады и надрыва».