Последний год Достоевского

Шесть сшитых в тетрадку копий сняты с писем Марии Александровны Поливановой. Корреспондентка – женщина не первой молодости: в одном из её посланий сообщается, что она – мать шестерых детей, старшему из которых (девочке) семнадцать и младшему (мальчику) – пять лет. Её сын И. Л. Поливанов опубликовал в 1923 году в журнале «Голос минувшего» запись своей матери о посещении ею Достоевского – документ, который нам уже приходилось цитировать. «Это… – пишет И. Л. Поливанов, – запись для себя… черновой текст, на двух листках почтовой бумаги большого формата, без какого-либо заглавия»[839].

Прежде чем обратиться к этой записи, скажем несколько слов о семействе Поливановых.

Сорокадвухлетний Лев Иванович Поливанов, известный педагог, директор весьма престижной московской гимназии, в 1880 году был временным секретарём Общества любителей российской словесности и одновременно – председателем комиссии по устроению Пушкинских торжеств. К нему, как к одному из главных распорядителей, сходились все нити праздника.

Достоевский посещает Л. И. Поливанова: «Познакомил меня с семейством…»[840]. Следовательно, и с Марией Александровной.

Это произошло 30 мая. Возможно, до своего отъезда из Москвы Достоевский ещё несколько раз мельком виделся с М. А. Поливановой, которая была усердной помощницей своего деятельного мужа.

Льву Ивановичу хотелось не только распоряжаться, но и участвовать. Вместе с Тургеневым, Достоевским и другими знаменитыми литераторами он продефилировал мимо бюста Пушкина – в памятном нам «апотеозе», что вызвало язвительное удивление современника – с какой это стати почтенный Лев Иванович, известный лишь своими грамматиками, очутился среди тех, «кого по заслугам можно, пожалуй, признать богами или полубогами»: ведь сам он едва ли годится даже в полугерои…

Он окажется настоящим героем, но – другого романа, о котором поведает Достоевскому жена Льва Ивановича. По свидетельству их сына, Достоевский был «властителем… духовных интересов»[841] его матери. Впрочем, в Москве у него оказалось неожиданно много поклонниц.

«А сколько женщин, – пишет Достоевский С. А. Толстой, – приходили ко мне в Лоскутную гостиницу (иные не называли себя) с тем только, чтоб, оставшись со мной, припасть и цаловать мне руки. (Это уже после речи)»[842].

Он сообщает об этом столь простодушно, что даже не замечает смешной двусмысленности фразы.

Жест, символизирующий высшую степень признательности, отмечается им неоднократно – причём не без некоторого изумления: «Что же до дам, то не курсистки только, а и все, обступив меня, схватили меня за руки и, крепко держа их, чтобы и не сопротивлялся, принялись цаловать мне руки». Он чувствует неловкость от необходимости останавливаться на таких экстатических подробностях («…я столько наговорил о себе и нахвастался, что стыдно ужасно»[843]), но правда – выше всего.

В том, что это чистая правда, убеждают нас и свидетельства со стороны.

«Девушки, в состоянии близком к истерике и экстазу, – пишет наблюдавший эту сцену мемуарист, – плакали, хватали Фёдора Михайловича за руки, целовали их»[844]. Почти в тех же выражениях повествует об этом и жена Суворина: «…к нему буквально бросились девушки и вообще молодёжь, толпою, некоторые прямо падали на колени перед ним, целовали ему руки…»[845] (Все эти сцены происходят непосредственно после Речи.)

Он особенно выделяет женщин, хотя среди приходивших к нему случались и мужчины. Рук, правда, они не целовали, но выражались энергически. Один математик, фамилию которого он запамятовал («седоватый человек, пресимпатическое лицо»: не известный ли математик Н. В. Бугаев, отец поэта Андрея Белого, представлявший на празднике математическое общество?), посетил его, чтобы «объявить о своём глубоком уважении, удивлении к таланту, преданности, благодарности, высказал горячо и ушёл»[846].

Конечно, это приятно, но женское поклонение приятно вдвойне: оно как бы уравнивает его с Тургеневым, всегда пребывающим в окружении дам.

Одной из последних, кто видел Достоевского в Москве, была М. А. Поливанова.

Завтра, 10 июня, он уезжал – и Мария Александровна решилась посетить автора Пушкинской речи несмотря на поздний час («Будь что будет!»). На улице накрапывал тёплый июньский дождик. «Лоскутная» встретила её мёртвой тишиной. Коридорный шёпотом осведомился, как доложить. «Он постучался, а у меня помутилось всё в глазах».

Достоевский был одет совершенно по-домашнему: в валенках, в старом пальто и ночной сорочке. «Он стал извиняться, что принимает меня в таком наряде».

Мария Александровна попросила дать ей рукопись Пушкинской речи и даже изъявила готовность переписать этот текст за ночь. Достоевский не согласился: «А что сказал бы ваш муж на это! Нет, матери семейства нельзя сидеть по ночам. Я строго смотрю, чтобы жена моя уже спала к двенадцати часам».

По ночам можно было сидеть только ему самому: диктовка Анне Григорьевне не простиралась, по-видимому, далее известного часа.