Последний идол (сборник)

— Я понимаю, вам кажется, что я озлобился. Нет, дело в другом. Понимаете, я провел под стражей больше года… Я, конечно, следил за тем, что происходит на воле. В камере постоянно спорили о том, куда мы идем. Но вернулся я в другой мир. Я это почувствовал сразу. Это будет мир, где все решают деньги. И я сразу понял, что в этом мире мне со своей коллекцией делать нечего. Либо продавать, либо «уходить в подполье», распустив слух, что у тебя теперь ничего нет… Либо заводить охрану из бандитов или милиционеров, платить им. Ни один выход меня не устраивает. Поэтому я и предлагаю коллекцию вам.

— Но это невозможно. Я думаю, вы сами это понимаете.

— И что же мне делать. Просто раздать все бандитам и настоящим спекулянтам?

— Давайте поступим так. Мы подумаем, как передать вашу коллекцию государству таким образом, дабы ее сохранность была гарантирована, — решительно отсекая все возражения, сказал Ольгин и протянул Коваленко руку.

Коваленко, вздохнул:

— Извините, если что не так.

Когда Коваленко ушел, Ольгин снова погрузился в материалы к докладу. Вспомнив вдруг через пару минут о диком предложении, усмехнулся, живо представив себе, как отреагировало бы прокурорское сообщество на известие, что помощник Генерального получил от проходившего по уголовному делу коллекционера в подарок его коллекцию стоимостью в полтора миллиона долларов. Даже для наступивших новых времен с их потрясением основ и воцарением новых правил жизни это было чересчур.

Пациент

Он вышел из проходной прокуратуры, поднял воротник своего старенького, продуваемого насквозь уже студеным октябрьским ветром пальто и побрел вверх по Пушкинской к кинотеатру «Россия».

Дойдя до кинотеатра, свернул налево. Весь тротуар у стендов с газетой «Московские новости» был заполнен ожесточенно о чем-то спорящими людьми. Было ясно, что многие стоят тут давно, часами, слушают, кричат, что-то доказывают, объясняют и не имеют сил уйти, хотя ничего нового и действительно важного не услышат.

Подобные же бесконечные и безнадежные споры он часами слушал, когда сидел в переполненных камерах следственного изолятора. Там, в «Крестах» тоже все клубилось, цеплялось одно к другому, мгновенно забывалось, чтобы вспениваться вновь с прежним ожесточением и результатом.

Коллекционирование способствовало увлечению историей. И все происходящее в стране теперь прямо напоминало ему то, что творилось в России накануне февральского переворота, закончившегося отречением царя. Тогда тоже все непрерывно и бесконечно говорили и говорили, митинги буйствовали на каждом углу, и у людей не было сил не слушать. Потому что всеми овладевал описанный французскими историками революционный невроз. Впрочем, его еще Достоевский описал в знаменитом сне Раскольникова…

«Появились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров… все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем одном заключается истина… Целые селения, целые города и народы заражались и сумасшествовали…»

Он шел среди что-то доказывающих друг другу людей и все вспоминал и вспоминал великого пророка. «…Люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, но тотчас же начинали что-то совершенно другое, чем сейчас же сами предлагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались…».

Пробившись сквозь толпу по длинному и узкому подземному переходу, Коваленко добрался до памятника Пушкину, заметил освободившуюся скамейку, сел спиной к возбужденной толпе. Подумал, что у Достоевского весь этот мор кончается куда как печально. Начался голод, все и все погибало. И спастись во всем мире должны были только несколько человек… Чистые и нравственные, они должны были начать новый род людской и новую жизнь. Вот только никто и нигде этих людей не видел, никто не слышал их слова и голоса…

Философские прозрения гения перевел на современный практический язык авторитетный сокамерник Юрий Арнольдович Блом. Это был аккуратный мужчина лет уже за пятьдесят, о котором говорили, что за ним большие люди стоят как на воле, так и в тюрьме. Так что в камере Блома никто не трогал, он считался чуть ли не на особом положении. Проходил он, как и Олег Александрович, по делу о спекуляции. Только занимался более прозаическими вещами — уже много лет скупал и перепродавал меха. Среди его клиенток было немало жен высокопоставленных чиновников, поэтому он мог судить о том, что творится наверху.

— Скоро уже все переиграют, дорогой мой, — негромко, но совершенно уверенно говорил Блом, сразу выделивший Олега Александровича из остальных обитателей камеры. — Нам надо только перетерпеть и дожить до новых времен, когда наши с вами грехи, именуемые сейчас спекуляцией, объявят почтенным занятием и этим будет заниматься полстраны.

— Вы что считаете, что они откажутся от социализма?