Последний иерофант. Роман начала века о его конце

«Меня уже ничем не испугаешь», — обреченно подумал перелицованный, свыкшийся с двусмысленностью своего положения Викентий Думанский. Пока жандармский куратор в напряженном молчании просматривал содержимое масонских папок, адвокат невольно принялся изучать интерьер его кабинета. Будучи, как всякий толковый юрист, неплохим психологом, Думанский по обстановке, окружающей человека, мог почти безошибочно угадать не только отдельные черты личности, но и мысленно нарисовать целостный портрет души. Представление об агрессивном, воинственном характере хозяина дала еще до непосредственной встречи с ним его «оружейная палата», но только личный кабинет позволил узнать о Константине Викторовиче Семенове самое сокровенное, настораживающее опытный глаз. На отделанном черным мрамором, казалось, готовом поглотить своим огромным огнедышащим зевом любого зазевавшегося простачка-посетителя камине возвышался классический бюст Бонапарта — в треуголке, с выдающимся лбом мудреца и вызывающе волевым взглядом отверженного гения-мизантропа. «Типичный кумир для тех, кто готов идти к своей цели по трупам. Ну что ж, карьерист несимпатичен по сути, но еще не самый худший из человеческих типов». По сторонам камина висели два парадных, в полный рост, портрета. Справа, в дежурном золоченом багете, — одна из бесчисленных копий строго академического портрета царствующего Государя Императора, зато довольно хорошего письма (у верноподданного Думанского только отсутствие ее здесь могло бы вызвать неприятное удивление). С другой стороны — в какой-то «расплывчатой», с искусственной зеленоватой патиной и едва намеченными лепными лилиями или ирисами декадентской раме, написанный смелым, крупным мазком, тонко прорисованный, хотя несколько холодный портрет самого хозяина кабинета. Ротмистр был изображен художником в парадном голубоватом, с серебряными эполетами и аксельбантом, галуном по воротнику и обшлагам рукавов, двумя рядами серебряных же пуговиц, с небольшим белым крестиком на георгиевской ленточке и золотисто «лучащимся» пажеским мальтийским крестом на груди, в щегольских кавалерийских ботфортах выше колена. В целом портрет был замечательный, и Викентий Алексеевич даже залюбовался им, но странный антураж и отдельные атрибуты выглядели не то что неуместно — откровенно подозрительно. Сверху на китель волей живописца был накинут белый плащ с пятиконечными звездами, смотревшими двумя лучами вверх, и не менее странными полумесяцами, рожками тоже вверх. В руках гордый офицер держал огромный рыцарский меч, некое подобие четырехконечного латинского креста, образуемого двуручной рукоятью, широкой перекладиной и длинным обнаженным клинком. «Такими мечами рыцари Святого Престола, не рассуждая, крестили когда-то греческих и славянских схизматиков», — вспомнил Викентий Алексеевич. Вглядываясь в живописный фон и не веря своим глазам, он находил там возвышающиеся пирамиды, семитические зиккураты,[128] Вавилонскую башню, словно списанную с полотен Брейгеля. В верхних углах картины расположились блиноподобные антропоморфные Луна и Солнце, совсем такие, как в известной фильме француза-фантаста Мельеса.[129] Под картиной стояла подпись входившего в моду талантливого портретиста: «Валерий Сернов».

«Нет! Не может быть, чтобы это написал Сернов». Думанский украдкой посмотрел на Семенова, все еще перебирающего столичные списки ложи «Орфея», и его красовавшийся на вешалке-стойке, точно с иголочки, мундир, сравнил на всякий случай портрет и модель. «Это он. Мне ничего не кажется — полнейшее сходство!»

Адвокату хотелось закрыть глаза, но любопытный взгляд побежал теперь по золоченым корешкам в книжном шкафу: вот стоит такой знакомый, привычный еще со времен, когда он носил форму правоведа, многотомный «Свод Законов Российской Империи», рядом — «Римское право», тома историков от Геродота и Плутарха до Карамзина и Соловьева. «А это что такое?! Издания одиозного „Библейского общества“,[130] печально известная откомментированная лопухинская Библия, какие-то сомнительные альманахи — „Полярная звезда“. Господи, герценовский „Колокол“! Разве он не запрещен до сих пор? Какие-то немецкие издания, мне не известные, — опять эта неразборчивая готика на корешках…» Думанский покосился на Шведова, поймал его недоуменный взгляд: «И он тоже ничего не понимает!»

Викентий Алексеевич в который раз уставился на портрет блестящего жандармского офицера и наконец-то натужно выдавил из себя первое, что пришло на ум, только бы не молчать:

— Какой все же замечательный портрет! Угадывается манера Сернова, его кисть. Неужели это подлинник?

Адвоката точно морозом прихватило от прицельного взгляда застывших, как у мертвеца, нечеловеческих зрачков. Некто в шлафроке, тот, кому они теперь принадлежали, патетически воскликнул:

— В моем доме только оригиналы и мой портрет, разумеется, тоже. А вот это, — сграбастав папки с документами, он театральным жестом потряс ими в воздухе, — ФАЛЬ-ШИВ-КА!!!

Преувеличенно укоризненно покачав головой, он внимательно посмотрел в сторону Думанского.