Последний июль декабря

– Бабушкам положено чадам сказки сказывать, – проронил Брюс.

– Так народ гибнет! Я видела!

– Больше б сгинуло, ежели на берегу остался. Зреет Атаканушка, зреет, вот и требует пищу… Мстительный он.

– А что будет, когда созреет?

– Рай земной наступит, – не то серьезно, не то издеваясь, потупил глаза Брюс.

– Не мели чушь, Яша, – возник вдруг чей-то женский голос, очень знакомый, вроде совсем недавно слышанный, – отпусти девочку, – и уже к Юле: – Дай руку, держись!

Голова страшно закружилась, обморочно, до тошноты. Понеслись жуткой каруселью дома, берега, корабли, люди, втягиваясь куда-то внутрь, в какую-то свистящую трубу. Туда же стремительно всасывался воздух. Подоконник заходил ходуном, будто дом пинал невидимый великан. Дышать становилось все труднее. Еще секунда – и воздух кончится совсем.

Секунда минула. Юля открыла рот, пытаясь ухватить остатки жизни и кулем свалилась в бездонную черную яму.

Ударилась плечом, головой, коленом и – умерла. А воскресла, когда кто-то сильно дернул за руку и приказал: вставай!

* * *

В сумраке прорисовались стены знакомой комнаты, светлые полукружья окна. Тело болело, ушибленные места онемели от неподвижности и теперь нещадно зудели, прорастая миллионами раскаленных иголок.

Встала, оперлась о подоконник. На странно запотевшем стекле центральной, самой широкой, части окна вились ровные строчки:

«Камень, который отвергли строители, сделался главою угла: это – от Господа… Всякий, кто упадет на тот камень, разобьется, а на кого он падет, того раздавит…»

Буквы были красивыми, словно прорисованные пером, и необычными, будто из старинной книги.

– Кто это написал? – спросила Юля. И увидела, что туман на стекле истаивает вместе с буквами. – Стойте!

Сквозь совершенно чистое окно сиреневела петербургская ночь. Ясная, промытая влагой, с улыбками фонарей на набережной и надменно откинутым крылом Литейного моста.

Катастрофически захотелось спать. Немедленно. Тут же. Какой там сделать четыре шага до дивана!

Девушка опустилась на колени, прижалась спиной к холодной батарее и почувствовала, что ее затягивает в недавнюю воронку, только теперь та сделалась ласковой и теплой, качает, будто баюкают любимые руки.

– Бабушка… – прошептала Юля.

И тут же увидела Рому.

Дневник Романа, 03 июля

Дал же себе слово. И что? Из-за этой малолетки снова употребил. Надо кого-нибудь найти, срочно трахнуться и забыть. Не нашел. Зато грибочки были.

Вроде выспался нормально. Просыпаюсь – кто-то за плечо трясет. Глаза продрал – тот же мужик в шляпе. На моей кровати сидит. Канава. Серьезный, злобный. Ты, говорит, паршивец, талант свой губишь, недостоин числиться моим потомком.

Я пригляделся, и холодный пот прошиб: батя! Один в один. Даже шрам на переносице.

С того света пришел меня на путь истинный направить?

Приехали.

Это потом дошло, а сразу я по чесноку перепугался. Говорю, батя, это ты? Он встал, пальцем погрозил и к двери. На ходу оборачивается: герб разгадал? Я опять ничего сказать не могу. Он раз – сквозь дверь. Я потом проверил: как была на замке, так и есть.

Скучаю, что ли? В старших классах, когда дома жрать нечего было, я его ненавидел, считал слабаком. Потом прошло. Когда мать пускается в воспоминания, слушать все равно не хочу. Помню его плоховато. А сегодня весь день колбасит! Представляю, что было бы, если б он был рядом. Хорошо. Наверно.

Отель Трезини

С крыши сбрасывали железо. Листы, легкие, как праздничная фольга со свистом слетали по одному, сверкая на солнце богатым серебром; на уровне третьего этажа они начинали тяжелеть и легонько подкручиваться. Долетая до второго, убыстрялись, будто на них внезапно прыгала тяжелая масса застоявшегося во дворе-колодце воздуха, кривились, ломко морщились и хрипло шлепались на асфальт, возбуждая раздраженный ропот ранее упокоившихся собратьев.