Последний июль декабря

Рома торты называет пирогами. Говорит, слово вкусное. Может съесть целиком, особенно если с орехами… Она и хотела сделать с орехами. Даже купила на рынке фундук…

Средь свечек и шоколада, отдельно, пошлой масляной розой, подплывшей, рассупонившейся, будто пересаженной с дешевого бисквитного пирожного, торчит здание Конституционного суда. Бывший Сенат, освещенный не в пример прочей набережной нарядно и вызывающе, затмевает и саму площадь, и игрушечную букашку Медного всадника, и даже парящий где-то «над» купол Исаакия. В приказном сиянии прожекторов Английская набережная, сумеречно-серая, почти бесцветная совершенно потерялась…

А Рома и липкие масляные розы любил. Сладкоежка…

* * *

– Это триста двадцать четыре – ноль девять – семьдесят пять? Я по поводу квартиры на Английской набережной.

– Сто метров, перепланировка узаконена, вид – Нева. Две комнаты и холл.

– Здорово. А цена?

– Шесть тысяч за квадратный метр. Шестьсот тысяч евро. Всего.

Лицо Ромы наливается злостью, будто распухает. Потом съеживается, стягивается к носу, будто он хочет свистнуть, значит, сейчас примется ругать всех подряд: город, страну, богачей, президента, время, жизнь. Когда Рома такой, лучше молчать. Даже не поддакивать. Поддакнешь – будет хуже. Попадет и ей, потому что папина дочка, которая как сыр в масле. Поэтому Юля просто глазеет по сторонам. И тоже тихо злится: нарисовали этих «SALE» на каждом доме, к чему? Кому надо – обратится в агентство, других зачем дразнить? Таких, как Рома.

– Не переживай, что нам Английская набережная? У меня тоже окна на Неву…

– Пошла ты со своими окнами! И со своим папочкой! И со своими деньгами! Я сам! Поняла?

Он разворачивается, уходит, она догоняет.

Помирились. Хотя и не ссорились, так? С Ромой многие простые вещи вдруг оказываются сложными.

* * *

Когда был этот разговор? Ровно за день до того, как Рома пропал.

Исчез. Был и нет. А она есть. И город есть, но без Ромы… Зачем?

Глаза защипало. Будто песком в них дунуло. А может, и дунуло. Юля потерла веки костяшками пальцев, проморгалась. Напротив, в витой рамке Бетанкуровской ограды, черные на сером, словно гравюра, стояли пес и женщина. Крыло загадочной собаки, задранное нагло и недвусмысленно, реяло парусом Петровского ботика прямо над гранитными строчками Пушкина.

В перламутровых переливах фонарного света мордочка пса представлялась совершенно человечьей и страшно знакомой. До неровно растущей, будто обкорнанной тупыми ножницами, бородки. И дама-старуха – будто из недавнего сна. Сложить воедино лицо хозяйки и морду собаки – точь-в-точь сфинкс. Сфинкс. Вот все и разъяснилось: и крыло, и бородка, и откуда она их знает.

Сфинкс на поводке…

Сейчас дойдут до Академии, впрыгнет на постамент. А хозяйка?

Юля снова протерла глаза: пара удалялась стремительно, будто таяла в сумерках, лишь крыло деловито сновало туда-сюда, освещенное странным, будто собственным светом.

Девушка заспешила, почти побежала и у решетки Манежа Кадетского корпуса поравнялась с женщиной и псом. Через дорогу, рукой подать. Крикнуть? Позвать? Кого? Как? Заторопилась дальше, потому что незнакомка ускорила шаг, словно торопясь обогнать на параллельной прямой.

Белоснежная манишка ресторана Беллини. Парадный мундир Меншиковского дворца. Щека Кадетского корпуса в заспанных морщинах.

Споткнувшись на мигающем тревогой светофоре, Юля рванула вперед – вдруг показалось, что странная пара исчезла – и лоб в лоб столкнулась с ними прямо посередине дороги, на аккуратном толстеньком башмачке островка безопасности.

– Извините, – она смутилась, словно ее застукали за подглядыванием в замочную скважину.

– Почему ты побежала за нами? – дама спросила вполне вежливо, даже участливо, с большим интересом разглядывая девушку.

– Собака, – искоса взглянула на пса Юля. – У нее – крыло? Или…

– Посмотри внимательней, – потребовала женщина.

Пес переминался рядом, явно тяготясь вынужденной остановкой посреди мчащихся автомобилей. Причем переминался всеми четырьмя лапами. Равно собачьими, равно волосатыми.

– Крыло, правильно угадала.

– Но…

– Ты испугалась и перестала видеть.

– Песок попал в глаза.

– Пройдет.

– Что это за порода?

– Цвергшнауцер. Слышала?

– Нет. Наверное, редкая.

– Такой он – один.

– Из-за крыла?

– Крыло – случайность.

Слова отскакивали от губ незнакомки мягкими горошинами, долетали до ушей и оседали в глубине головы вяжущей волокнистой массой, в которой сладко и приветно сворачивались клубочками засыпающие мысли.

Этот разговор посреди набережной – происходил ли он? И как – мимолетно или бесконечно?

Движение вокруг вполне продолжалось, даже стало гуще – свели Благовещенский, светофор вдруг вышел из желтой комы и разноцветно обрадовался автомобильному потоку, в котором он снова стал главным.

Красный – желтый – зеленый сменяли друг друга, машины вжикали слева и справа, некоторые и напрямик сквозь Юлю и женщину, а беседа не кончалась. Мимо и сквозь шли люди, радуясь, что успели на временную сводку, обдавая запахами пива, духов, острых сухариков, но бестелесная рука не могла отстранить идущих напролом, проскальзывая, не задевая, не ощущая.