Последний из Двадцати (СИ)

В повисшей тишине, в ушах юного чародея они звучали едва ли не раскатами грома. А, может, они и были раскатами грома.

— Знаешь, кто твой главный враг? Ты сам, Двадцатый.

Рун не отвечал. Где-то внутри копились остатки сил только для того, чтобы вновь встать на ноги. Его противник не спешил, а мог бы вонзить клинок в спину, выпотрошить насквозь — хватило бы у него маны на ещё пару-другую охранков?

Наверно да.

Наверно нет.

Исподлобья, огромный, он взирал на самого себя.

— Как всё обернулось? Я стою перед тобой, и что я вижу? Чудовище, размером с Мика. Чудовище, только что сумевшее раздавить другому чудовищу голову. Ну, что сделаешь дальше? Крикнешь "ар-ро" или, может быть, пообещаешь вытереть мной гузно?

Рун опешил, его собеседник позволил себе ухмылку.

— В этом весь я, знаешь? Казаться больше, казаться сильнее, раздуться, что пузырь до невообразимых размеров. Казаться, не быть.

Рун бросился на него сразу же, едва выдался момент: двойник притворно оступился. Лже-чародей согнулся, разорвался пополам, едва парень возжелал раскроить ему череп одним ударом. Попался на подножку, но тотчас же, едва коснулся земли — рассыпался ворохом мыльных пузырей, воспаривших в воздух. Каждый из них, лопаясь, звучал отдельным словом.

Руну показалось, что с ним разговаривает тысяча его собственных копий — ощущение оказалось до омерзительного невыносимым.

— Даже Шпиль — что такое этот наш Шпиль?

Юный чародей не ответил, лишь подумал. Дом, сила, собратья…

— Дом, сила, собратья, это всё? — озвучил его мысли самозванец, звонко расхохотавшись. Всё ещё булькающие из пузырей слова вдруг поплыли у чародея перед глазами, собираясь в образ.

Рун среагировал раньше, чем осознал. Чувство опасности зажужжало в нём, пошло юзом, что веретено. Из воздуха ударил клинок — полсотни бри отменно отполированной стали едва ли не с визгом пронзило воздух. Самозванец был потешен в облике меча. И отнюдь не смешон на вытянутую руку-лезвие. Вторая его рука замыкала ободом рукоять. Паря в воздухе, он орудовал самим собой так…

Так, будто его учил мастер Рубера.

— Дом, сила, что-то ещё на букву "с" — это всё? Как жалок, как скуден мирок, что я старательно воздвигал вокруг себя. Мы на пару с Кианором швыряли друг в дружку рощи, а на деле — что это? Не могущество, а какая-то мышиная возня. Чуешь?

Лжечародей сбивался с ритма и смысла слов, но Рун прекрасно понимал, что его противник хотел сказать. Хотелось не слушать, не слышать, заложить ладонями уши — и может быть тогда наступит благодатная тишина.

Двойник выбивал у него почву из под ног не здесь. Ядом личного, чародейского безумия журчала его речь. Меч разил без устали и не ведая пощады — парень, стиснув зубы, отступал.

— Куда ты бежишь? Зачем? Разве можно убежать от себя самого? Чтобы на это сказали учителя? Ты, верно, молишь их сейчас помочь тебе, спуститься из небытия, сказать напутствие, совет, слово. Ты жалок. Вот жалость, вместе с тобой жалок и я. Обидно, правда?

Клинок вспорол рубаху, рассек кожу на груди, зацепил плечо. Рун стиснул зубы, падая на колено. Внутри всё звенело от собравшейся вокруг дикой, необузданной, бесформенной маны. Он слишком большой, он слишком неповоротливый — вновь сменить облик было возможно, но как и к чему это сейчас может привести? Соперник взрастил в нём семена сомнений — в себе самом и своих силах.

— Стена, сохранность которой тебя столь заботила — лишь купол. Стекляшка. Мне всегда казалось, что мир тут, а там, по другую сторону проигранец знает что, а не мир. Но я жалок, ты жалок, всё что вокруг на многие ли — тоже жалко. Потому что всё наоборот. Мы как россыпь злых, голодных пауков, которых запихнули пусть и в огромную, но всё равно тесную бутыль. Словно в ожидании, что случится первым — мы перетравим себя сами, или найдется паук потолще, пострашней, поядовитей?

Клинок ударил его по лицу — плашмя, будто одарил пощёчиной. Рун неуклюжей тушей завалился, едва удержался, уперевшись рукой в землю.

Проигрывать себе было противно. Проигрывать себе было мерзко.

— Хочешь что-то сказать? Не стесняйся, слышишь? — насмешка из уст двойника была троекратно больней. — Давай сыграем в игру. Будто я — это я и есть, а ты такое бесформенное, детское, способное всё и вся оправдать. Любую пакость, любую гадость.

Спалил деревню? Это только потому, что грязные крестьяне желали укрыть разбойников. Не поняли твоей благости, когда единственное, что им оставил — это никчёмность жизни посреди сгоревшего дотла жилья и урожая. Ведь голод лучше, ведь голод гуманней, чем я. Верно?

— Захлопнись! — Рун вспылил. Он чуял, как обида копится внутри него, чтобы выплеснуться в мир яростью и злостью.

Мана вспыхнула внутри него новыми заклинаниями. Он черпал из себя остатки безжалостно, словно единственное, чего и желал — так это рухнуть посреди мглы безумия совершенно обессилевшим.