Последний из Саларов

Тот аппарат, к которому ты подключен, всё время издает некий хнычуще-ворчащий звук. Этот мягкий звук как-то ласкает тебя, и до чего же он похож на голос твоей матери!

– Господин доктор, этот больной нуждается в «ангио»?

Слово «этот» так произнесено, будто речь идет о некоем неодушевленном предмете. Отвечает мужской голос:

– Я не думаю. Нужно выяснить реакцию сердца на лекарства.

Сестра измеряет твое давление. Марлевая маска на ее лице издает очень специфический запах: аромат одеколона, смешанный с запахом больничных котлет.

– Как вы сегодня хорошо выглядите, ханум. Вам идет.

Рука сестры становится горячей. Комплимент ты сказал наудачу, предположив, что, может, она покрасила волосы, линзы какие-нибудь сменила. В солярии, наконец, загорела…

Сестра сует тебе градусник в рот. И вся плоть ее, вся кожа ее смеется. Они вообще тебя в расчет не принимают. Словно это и не человек лежит на койке. А если бы знали, что этот на вид безнадежный больной – из рода Саларов, они, наверняка, пересмотрели бы свое поведение.

Ты все силы прилагаешь к тому, чтобы оглядеться, и тебе удается увидеть лицо врача. Видишь его словно в искривляющем зеркале общественной бани, застилаемом паром. Смазанное, нечеткое изображение, как будто чего-то, находящегося по другую сторону жизни. А вот лица медсестры, как ни стараешься, ты разглядеть не можешь. Лишь слышишь ее голос:

– Сто десять на семьдесят…

Интонация точно как у твоей матери Судабе-ханум, когда она чем-то или кем-то была шокирована и начинала протестовать.

– Матушка, почему ты мне не разрешаешь играть с Сакине и Джафаром?

– Я тебе сто раз говорила: я не «матушка», а твоя мама! Понял?

– Угу…

– Не «угу», а «да, мама»! По этой вот причине и не разрешаю играть с этими детьми.

Ты чувствуешь, что после окончания семейной ссоры мама твоя стала добрее. Сейчас она смотрит в зеркало, примеряя новый красный, только что сшитый сарафан. Проводит рукой по его швам, отрывает лишние нитки. Поворачивается и старается рассмотреть себя в зеркале со спины. Она носит облегающую тело одежду, а он своих, особых воспоминаний о ее теле не имеет, ведь не она его вскармливала.

Его мама начинает напевать песню, недавно сделавшуюся популярной; она мягко поворачивается на одной ноге и делает круговой взмах подолом платья, и спрашивает:

– Красиво; разве нет?

Да, было красиво. Но ему не нравилась мама в этом платье. Она казалась чужой. Больше ни одна женщина так не выглядела.

Он поджал губы.

– Нет! Совсем не красиво.

Она, словно проглотила кусок чего-то кислого, нахмурилась.

– Ты, давай-ка, таким уж не будь ядовитым, как папа и вся компания! Я не желаю, чтобы мой сын брал за образец необразованных деревенских. Потому я и не разрешаю тебе играть с этими оборванцами.