Последний из удэге

Японцы в станционном помещении отстреливались, пока туда не вбросили гранату. А офицер, допрашивавший столяра, и большая часть японцев, расположенная по поселку, убежали в сторону рудника. Офицер успел убить столяра и дать еще два выстрела наугад, одним из которых было разбито окно, а другим убит на печке четырехлетний мальчик, молча наблюдавший, как допрашивают и бьют людей. Мастерового, выдавшего всю организацию, арестованные убили во дворе поленьями.

Бутов нашел Сеню в кирпичном здании подъемника под перевалом.

- Друг ты мой вечный! - Бутов, обняв Сеню, прижался к его губам своими пышными усами. - Ты понял? Ты все понял?..

Подрывники в полутьме, виновато оглядываясь, торопливо заделывали фугас под гигантской мощи подъемный механизм, пахнущий маслом, мазутом и тускло поблескивающий при пасмурном свете утра своими гигантскими металлическими частями. Другая группа подрывников тянула шнур сюда и в котельную.

Бутов побледнел и, зажав уши, побежал из поселка.

На взрыв первым отозвался Кангауз, но этот взрыв не был слышен в Скобеевке; через мгновение отозвался рудник.

Сеня застал Бутова лежащим на мокрой земле под елкой, уткнувшимся лицом в фуражку. Голова Бутова, которого Сеня только что видел, как всегда, русым, вся пошла сединой. В первое мгновение Сеня даже не понял, что это - Бутов.

XXIV

Не прошло и двух месяцев с той поры, как Лена сошла с поезда на станции Сица, направляясь в родной дом, а Лена была еще более одинока, чем прежде.

То, что она узнала об отце и Аксинье Наумовне, совсем отдалило ее от отца, и тяжело было видеть ей Аксинью Наумовну, которая в первое время, как человек, вынянчивший Лену, скрашивала ее одиночество. Обидно было и то, что Сережа, которого она так ждала, оказался ей чужим и сторонился ее?

В той же мере, в какой возросло чувство Лены к Петру, - настолько, что она теперь не могла жить без представлений о нем и мучила и терзала себя разрывом с ним, - в такой же мере она не могла снова стать близкой к нему.

Она не только не могла сделать первый шаг примирения, но, если бы Петр захотел восстановить их отношения, он должен был бы проявить столько усилий любви для достижения этого, усилий, сопряженных с такими проявлениями раскаяния, поклонения и унижения, что это вряд ли было возможно для такой натуры, как Петр. И Лена знала это, но поступиться собственной гордостью, то есть унизить себя, ей было еще труднее, чем Петру.

Этой ночью она проснулась оттого, что кто-то тихо постучал в окно. Она была бесстрашна, как все люди, не имеющие реального представления об опасности. Не зажигая света, в одной рубашке, она подбежала к окну, по которому с той стороны ползли дождевые капли, и прильнула к нему. Под окном возле крыльца стоял Казанок в своей американской шапочке пирожком и в накинутой на плечи длинной шинели. Подняв голову, он смотрел на нее. Было что-то смешное и подкупающее в его мокром детском лице и в его дерзости. Лена распахнула окно. Послышалось тихое шуршание моросящего дождя.

- Ты что? - спросила она шепотом.

- Я без тебя пропаль, - печально сказал он, прямо глядя на нее. - Я все хозю, хозю возле твоих окон... Где ты? Где ты?

Лена вдруг смутилась, вспомнив, что у нее голые плечи.

- Обожди, я что-нибудь накину.

Она надела платье, туфли на босу ногу и накинула материнский пуховой платок - тот, в котором мать умерла.

- Ты меня сгубиля, ты знаешь это? - с детским страстным выражением говорил Казанок. - За что ты меня?

- В чем я виновата перед тобой? - удивленно спрашивала она.

- Ты прячешься от меня! Зачем? Зачем?..

- Я не прячусь от тебя, откуда ты это выдумал? Ты все, все выдумал, Казанок!

- Злая, злая... - сказал он, и слезы выступили ему на глаза.

- Что ты? Казанок? - нежно прошептала она, пронзенная жалостью. - Что я должна сделать, чтобы тебе было хорошо?

- Пойдем со мной!

- Куда?

- Куда глаза глядят...

- Но ведь дождь!

- А вот шинель! - сказал он, коснувшись щекой воротника шинели.

Лена, вцепившись в протянутые к ней руки Казанка, спрыгнула к нему. Он быстро накрыл ее полой шинели.

Мелкая морось, как во время сильного тумана, все шуршала и шуршала по невидным во тьме яблоням и по траве и оседала на волосах Лены, и на шинели, и на углах скамейки, как иней.

Обняв Лену за плечико под шинелью, Казанок сидел, притихший, как ребенок, а Лена, ссутулившись, не глядя на него, все спрашивала его шепотом:

- Ты любишь меня?

- А ты не знаесь?

- Чего ж ты хочешь?

Он молчал.

- Ты хочешь на мне жениться?

- Злая ты, - вдруг сказал он. - Я как тебя увидаль, я сразу узналь - ты злая...

- Значит, ты не хочешь на мне жениться?

- А ты б пошла за меня?

- Я бы за тебя не пошла.

- Ну вот и злая! За то и люблю тебя... - Он помолчал. - Женятся те, у кого другой жизни нет...

- Какой другой жизни?

- Вольной...

- Разве есть такая жизнь? - спрашивала она.

- Для таких, как ты, как я, - есть: кто никого не боится...

- Я всех боюсь, Казанок.

- А того, что мы сидим с тобой, - боисся?

- Этого не боюсь, - помолчав, сказала Лена.

- А если кто увидит?

- Мне это все равно...

- Я зналь, что ты такая! - воскликнул он с торжеством.