Последний из Воротынцевых

Ни минуты не оставляла она теперь девочек наедине с Григорием. Она изыскивала для этого всевозможные средства, изобретала им новые занятия и развлечения, никогда с ними не расставалась и, не довольствуясь тем, что дочери сидят по вечерам у круглого стола в одной с нею комнате, она сама присаживалась к этому столу и, беспрестанно обращаясь то к Соне, то к Вере с вопросами или с замечаниями, держала таким образом их ум в постоянном напряжении.

Иногда Ратморцевой казалось, что она достигает цели: девочки, по-видимому, охотно поддавались новым впечатлениям. Но ей этого было мало.

Она возобновила знакомство с теми семьями, где были взрослые дети, и стала устраивать вечеринки с petits jeux [24] и музыкой. Эта мера увенчалась полным успехом: не избалованные светскими удовольствиями, девочки веселились, и Людмиле Николаевне стало казаться, что Соня как будто опять ничем не отличается от сестры.

А Григорий Александрович все позже и позже засиживался у Ожогиных.

Ему теперь только с Полинькой и было хорошо. Когда, возвращаясь от нее домой, он видел свет в большом зале, этого было достаточно, чтобы заставить его соскочить с саней у черного крыльца и незаметно, темным коридором, пробраться в мезонин, где была его комната.

Тут он запирался на ключ и весь вечер проводил за книгой, а еще чаще — лежа в постели с открытыми глазами и в мечтах.

Сначала за ним посылали и спрашивали, почему он не хочет со всеми веселиться, но он так упорно отказывался идти вниз, ссылаясь на занятия, на усталость или на головную боль, что решили оставить его в покое.

И Сергей Владимирович, и Людмила Николаевна, а также мсье Вайян, понимали, что Григорию неловко с детьми хороших фамилий. На каждом шагу могли оскорбить его каким-нибудь неделикатным замечанием или неловким вопросом. Что ответит он, например, если у него спросят, где его родители, или где он провел свое детство, или на какую службу думает поступить, когда кончит свое воспитание? А что может быть естественнее подобных вопросов со стороны молодых людей одних с ним лет, которым неизвестно, в каком он исключительном положении?

Людмила Николаевна думала, что сама судьба способствует ее планам. Соня с Григорием почти не виделась. Он сам, по мере того как сходился с Полинькой, все больше и больше отдалялся от девочек Ратморцевых.

В нем произошла значительная перемена в последние два месяца. Беседы с Полинькой со дня на день все больше и больше проясняли ему его положение, и безотчетная тоска, мучившая его раньше только по временам, перешла теперь в постоянное уныние.

Никогда его дело не кончится, никогда не возвратят ему имени и состояния; всю жизнь, долгие-долгие годы будет он прозябать в жалкой роли непризнанного сына Воротынцева. О, уж лучше бы оставили его у слесаря и не открывали ему тайны его происхождения! Лучше бы ему ничего не знать и ни на что не надеяться!

Все чаще и чаще отчаянье заглушало в Григории все прочие чувства. Ему было противно учиться, наука и искусство теряли для него всякую привлекательность, всякий смысл, и он не находил в своем сердце ни благодарности, ни любви ни к кому, даже к Соне.

Разве она может понимать его страдания? С нею даже и говорить об этом нельзя. Она его любит и жалеет, но за что — сама не знает. Ей хочется прижаться к нему, смотреть ему в глаза, слушать его голос. Ему тоже раньше ничего, кроме этого, не хотелось. Он был бесконечно счастлив, находясь с Соней вдвоем, под тенистыми сводами старого парка в Святском. Но с тех пор он стал опытнее, узнал терзания самолюбия, стыд и зависть, злобу на людей, преграждавших ему путь к счастью, узнал муки бессилия и отчаяния, а Соня об этом и понятия не имеет.

Григорию было с нею даже тяжело. О чем им говорить? Ни одной из мрачных мыслей, осаждавших день и ночь его воображение, не мог бы он поделиться с нею, даже и в том случае, если бы их по целым дням оставляли вдвоем. Он помнит недоумение и испуг Сони, когда он пытался объяснить ей, как поступил его отец с его матерью и с ним самим. Она со слезами повторяла: «Как же это? Как же?» — и от тщетных усилий понять этот ужас беднела и дрожала, как перед страшным призраком.

Как объяснит он ей теперь свою ненависть к Марфе Александровне Воротынцевой, из-за которой тянут его дело, держат его между небом и землей, заставляют задыхаться от отчаянья? Надо на себе вынести эту пытку, чтобы понять ее, а Соня не знает, что такое злоба, ненависть, зависть и отчаянье, и никогда не узнает.

Вот Полинька, та знает. Редко имя Марты упоминалось между ними, но Григорий чувствовал, что Полинька тоже не любит ее, и эта уверенность придавала ему смелости в беседах с дочерью капитана Ожогина.

Он заходил бы в домик на Мойке еще чаще и засиживался бы в нем еще дольше, чем делал до сих пор, если бы не стал замечать, что Николай Иванович относится к нему враждебно.