Последний из Воротынцевых

Вошла Марина с прелестным шелковым платьем нежно-голубого цвета. За нею шла девочка с картонками: в одной был газовый серебристо-белый шарф, в другой — шляпа, тоже белая, из tulle d'illusion, усыпанная незабудками. Все это было с должной осторожностью, почти с благоговением, разложено на кровать и на стол, а затем началось одеванье барышни.

Парикмахера делать прическу не звали; Марта должна была оставаться в шляпе во время визита, и ее густую черную косу просто закололи гребнем. Она была бледна, но казалось совершенно спокойной. Только по временам брови ее, высоко приподнятые — воротынцевские, судорожно сдвигались, и при этом лучистые серые глаза, казавшиеся темными от густых черных ресниц, щурились. Эта привычка щурить глаза была и у отца ее, когда он был чем-нибудь озабочен, и у прабабки Марфы Григорьевны.

Мадемуазель Лекаж, присутствовавшая при туалете своей воспитанницы, старалась развлекать ее городскими новостями и рассказами о предстоявшем празднике в Петергофе по случаю посещения какого-то иностранного принца.

Марта не прерывала ее, но и не слушала. Она стояла перед большим трюмо, отражавшим ее красивую, стройную фигуру, терпеливо ожидая, чтобы Марина кончила убирать ей платье лентами.

Рассеянно взглянув на девчонку, подававшую горничной булавки на серебряном блюдце, она увидала незнакомое лицо и спросила, почему ей теперь прислуживает не Хонька, а другая.

— Хоньки нет-с, — проворчала Марина настолько ясно, насколько позволяли ей булавки, бывшие во рту.

— Где же она? Больна? — продолжала допрашивать барышня.

— Больна-с, — отрывисто ответила горничная и поспешила прибавить, поднимаясь с пола: — Извольте повернуться, надо спереди драпри заложить.

При этом она глянула исподлобья на француженку, у которой при имени Хоньки глаза забегали и загорелись жгучим любопытством. Ей были известны история с письмом, а также и подозрения, павшие на Хоньку. У нее были шпионы в доме, и от ее пронырливости ничего не могло укрыться.

XI

Михаил Иванович в то же утро доложил барину про открытие, сделанное Лизаветой. Воротынцев страшно разгневался, узнавши про сношения, завязавшиеся между его дворовыми и беглецом из Воротыновки. Тогда только успокоился он немного, когда ему доложили, что, кроме двух баб да Хоньки, никто не говорил с Алексеем. Митька только издали видел его.

— Приметы этого мерзавца? — спросил он отрывисто, садясь за письменный стол и принимаясь за письмо к обер-полицмейстеру.

— Митька говорит: низенький, белобрысый, бороденка жиденькая, лицо оспой попорчено, — начал объяснять камердинер.

— А те две что говорят? — сердито прервал его барин.

— Те еще не допрошены-с.

— Заперты? Отделены от других?

— Нет еще. Без вашего приказания одну только Хоньку… Не сознается, хоть и секли ее… сегодня утром Марина Саввишна распорядилась. Молчит.

Барин, устремив на камердинера выразительный взгляд, вымолвил, сурово сдвигая брови и поднимая палец угрожающим жестом:

— Смотри ты у меня, осторожнее! Откуда она?

Он только тут в первый раз узнал о существовании этой мелкой твари Хоньки среди своей многочисленной дворни.

— Из Воротыновки-с, конюха Трифона внучка.

— Кто у нее из родных еще жив?

— Мать жива-с.

— Отписать главному управителю Либерману, чтобы допросил эту бабу про беглеца, и наказать ее за то, что не донесла, а Митьку — за то, что целую неделю молчал, отодрать и посадить в подвал на хлеб и на воду.

— Слушаюсь. Хоньку я приказал в старую баню запереть.

— Хорошо. Больше ее не сечь, я ее сам допрошу сегодня вечером. Баб тех… Как их звать?

— Марья и Василиса, тоже воротыновские-с.

— Их тоже посадить… каждую отдельно, в пустой флигель. Запереть, чтобы не ушли, и пристращать, сказать им, что я сам допрошу, а если раньше сознаются, прийти мне сказать. А теперь чтобы ни во дворе, ни в доме про это дело ни слова! — грозно возвышая голос, прибавил барин и, оттолкнув от себя недописанное письмо к обер-полицмейстеру и посмотрев на часы, велел сказать барыне, что им пора с барышней ехать.

Когда Воротынцевы — мать и дочь — сели в карету и лошади тронулись с места, Марья Леонтьевна сказала Марте:

— Душенька моя, у папеньки, кажется, виды на барона для тебя. Я намекнула ему на то, что барон тебе не нравится, но он не захотел меня выслушать.

Марта не возражала.

— Не надо сердить папеньку, Марта; это ни к чему не поведет, — сказала снова мать и, тяжело вздохнув, прибавила: — У него, по-видимому, есть важные причины желать, чтобы ты в нынешнем году вышла замуж.

— Он вам сказал эти причины, маменька?

— Ты знаешь, у него нет привычки объяснять причины своих поступков.

— Да, я это знаю, — согласилась дочь холодно, почти апатично и не меняя позы.

Она сидела неподвижно, ни на что не глядя и что есть сил сдерживая рыдания, рвущиеся у нее из груди.

Минут десять тому назад она еще надеялась.