Последний из Воротынцевых

Маланья перекрестилась большим крестом и продолжала с возрастающим одушевлением, забывая, что ее слушательнице ничего неизвестно об этой истории, что она в первый раз в жизни слышит имя воротыновской барышни-сироты.

— Где же она умерла? — спросила Марта. — Там, в Воротыновке?

— Нет-с, не в Воротыновке. Барин поздней осенью уехал в Петербург, а по весне, как стали реки вскрываться, изволил отписать управителю, чтобы меня с нею в подмосковную отправить. Распутица была. Насилу через три недели дотащились. Три раза тонули. Реки-то где прошли, а где нет. А она уже пятый месяц тяжелая была, ну, вот, может, и повредила себе тогда, а только с нашей стороны вины тут не было. Барин все спрашивают: берегли ли мы ее да не сделали ли мы над нею чего. Запало им теперь в голову, что не своей смертью она скончалась, и, как уперлись на этом, ничем не разубедишь. Терзаются, да и все тут. И все расспрашивают, все допытывают, как она умерла, да что перед смертью говорила, да много ли мучилась, вспоминала ли про них. Больше, чем сто раз, кажется, я им про это рассказывала, а им все мало. Мучают себя, терзают, хоть что хочешь делай. Уж я им намеднись осмелилась сказать: «Да вы, сударь, больше теперь маетесь, чем она маялась, право, ей-богу! Никакого тиранства она от нас не видела, окромя того, что стерегли мы ее, чтобы не убежала да людям на глаза не попадалась». Толков-то и без того расплодилось немало. Чего-чего не болтали! И что в подвале-то мы ее держим, и голодом да холодом морим, да что, всех врак и не перескажешь! Я говорю намеднись барину: «Кабы могла она встать из гроба да заговорить, так вы бы и узнали, какую она к вам до самой последней минуты любовь имела. Никогда на вас не жаловалась, никогда ни в чем вас не упрекала. И меня перед смертью простила. Зачала я этта плакать да руки у нее целовать, как уж холодеть-то совсем стала, а она, моя голубушка, положила мне свою ручку на голову да и говорит: «Бог тебя простит, береги ребенка! А Александру Васильевичу, — говорит, — я напишу письмо, и ты ему его передашь, когда я умру. Ведь уж тогда вам бояться нечего, — говорит, — я мертвая буду». — «Передам, — говорю, — сударыня, беспременно передам». А сама думаю: «Где тебе письма писать!» Уж личико-то у них темнеть стало. Вздохнули еще два разочка да и скончались. А ребеночек-то пищит, здоровенький. Куда его сокроешь? Лапшиха мне и говорит: «В воспитательный бы его, в Москву отвезть, там уж никто не отыщет. Туда их, — говорит, — младенцев-то, тьму-тьмущую со всей Рассей подкидывают. Раскинула я умом и вижу, ничего больше не остается делать. Барин женились, управитель сказывал — уж тяжелая молодая-то барыня, а тут вдруг наследник явится от первой супруги, и тоже законный… такая пойдет путаница, не приведи Бог! Вот я и решилась. Свезла ребеночка в воспитательный и Лапшиху с собой захватила, потому она Москву-то хорошо знала, два года там по оброку жила. А она, шельма эдакая, у меня бумажку с номером-то и скрадь, да перед смертью на духу все попу и рассказала. А поп на награду покорыствовался да и поднял дело. Покойницу откопали, от ребенка костей не нашли, а по номеру, что у Лапшихи в ладанке был зашит, разыскали его в дальней деревне, у слесаря»…

Долго длилась беседа между Маланьей Тимофеевной и Мартой. Два раза подходил к двери Михаил Иванович, но, убедившись, что жена разговаривает с барышней, тихо отходил прочь.

Заглянула в гардеробную и Марина и тоже на цыпочках ушла в уборную, где прикорнула на диванчике.

Все огни в доме, один за другим, погасли, кроме восковых свечей под зеленым тафтяным абажуром на письменном столе Александра Васильевича да сальной свечки в оловянном подсвечнике в гардеробной его жены.

Все спали, кроме Марты, с замирающим сердцем слушавшей рассказ о том, что происходило в Воротыновке двадцать лет тому назад, когда ее отца все еще звали молодым барином, а воротыновская барышня-сирота с ума сходила от любви к нему. Узнала она также и про то, что у нее есть брат, появление которого может иметь роковые последствия для всей их семьи, и поняла, как должна быть велика нравственная мука, испытываемая ее отцом.

Марта лет на десять постарела в эту ночь. Страшное открытие сдуло с нее невинную свежесть юности, и ее душа поблекла, как блекнет цветок от порыва морозного ветра.

Не спал в эту ночь и Александр Васильевич, мысленно переживая испытания минувшего дня и готовясь к тому, что ожидало его завтра.

Развязка была близка. Жандармский офицер привез ему письмо от графа Бенкендорфа с надписью «секретное» на конверте.

Это письмо офицер пожелал вручить ему в собственные руки, и Воротынцев приказал ввести его кабинет.

— Передайте графу, что я во всякое время готов исполнить желание его сиятельства, — заявил он с любезной улыбкой офицеру, не без любопытства следившему за выражением его лица, пока он читал письмо. — Буду у его сиятельства, когда он назначит.

— Если ваше превосходительство не стеснит пожаловать к его сиятельству завтра утром…

— В котором часу? — спокойно перебил его Воротынцев.