Последний из Воротынцевых

— Она — очень решительная особа, эта Маланья Тимофеева, — снова начал граф, меняя торжественный тон на добро душно-иронический. — Хватало же у нее смелости объявить новорожденного младенца мертвым, когда он был жив, да еще при этом искусную mise eu scène [22] устроить — уложить в гроб с покойницей куклу из тряпок, с целью ввести в заблуждение окрестное население. Да уже одно то, что она самовольно так распорядилась, доказывает, что она и на многое другое была способна.

Опять он смолк в ожидании ответа. Но Александр Васильевич точно окаменел. На его мертвенно-бледном лице ни одни мускул не шевелился.

Граф взглянул на стоявшие перед ним настольные часы. Стрелка дошла до двенадцати, беседа с Воротынцевым длилась уже два часа.

— Вам, может быть, удобнее ответить мне письменно? — сказал Бенкендорф. — В таком случае мы можем подождать ваших показаний до вечера. Сегодня государь в театре, и я поеду с докладом во дворец часов в одиннадцать, не раньше.

Точно внезапно очнувшись от сна, Воротынцев вздрогнул и автоматическим движением поднялся на ноги.

— Ваше сиятельство, — начал он твердым и громким голосом, — покорнейше прошу вас передать государю императору мою глубокую признательность за его милость ко мне, но сообщить мне вам больше нечего. По чистой совести должен сознаться, что никто меня в заблуждение не вводил, и женился я на княжне Молдавской, зная, что моя первая жена еще жива.

Последние слова он отчеканил особенно ясно и медленно.

— У вас есть семья, Александр Васильевич, — вполголоса заметил граф.

— Свою вину перед дочерью князя Молдавского и перед его внуками я сумею искупить, ваше сиятельство, — высокомерно возразил Воротынцев.

— Я должен буду передать ваши слова государю, — сказал граф, тоже поднимаясь с места. — Его величеству будет прискорбно. А ваш сын? Государю желательно знать ваши намерения относительно его.

— Он получит все, что ему следует получить из нашего родового состояния, как мой единственный, законный наследник, — холодно возразил Воротынцев и, почтительно раскланявшись, вышел.

Длинный зал, почти пустой, когда он проходил через него два часа тому назад, был теперь полон публики всякого звания и состояния. Тут ждали своей очереди и люди из простонародья, и хорошо одетые господа, военные и статские, дамы и простые бабы. Почти у всех лица были угрюмые или озабоченные, у многих черты были искажены страхом, печалью или отчаянием. Там и сям завязывались шепотком разговоры, прерываемые тяжелыми вздохами и долгими молчаниями.

На Воротынцева, когда он проходил через зал, никто не обратил внимания. Мало ли важных и богатых бар ездило к шефу жандармов за советом, с жалобами и с просьбами всякого рода!

У окна, близ двери, стоял белокурый юноша с бледным, моложавым лицом. Поравнявшись с ним, Александр Васильевич, до этой минуты шедший, не озираясь ни вправо, ни влево, поднял голову, побледнел и, как вкопанный, остановился.

Чьи это глаза смотрели на него с наивным любопытством, пристально и боязливо? У одного только существа в мире могли быть такие глаза — у сына Марфиньки.

Но замешательство Александра Васильевича длилось недолго, он отвернулся от представшего перед ним призрака и прошел дальше не оборачиваясь.

Между тем через некоторое время после того граф Бенкендорф спросил у своего помощника, когда после приема просителей они остались вдвоем:

— Ну, что, Леонтий Васильевич, удалась вам ваша комбинация? Видел Воротынцев сына? Узнал его?

— Не мог он его не видеть. Я поставил его около самой двери; пройти мимо и не заметить его было невозможно.

— И что же? Вы следили за Воротынцевым, когда он поравнялся с сыном?

— Следил. Он как будто замялся на мгновение в дверях и повернул голову в ту сторону, где тот стоял, но догадался ли он, кто этот юноша, трудно сказать, — так быстро прошел он дальше.

— Я вам говорил, что так выйдет. Я Воротынцева знаю; это — характер.

— Но ведь признать сына он не отказывается? — полюбопытствовал Леонтий Васильевич.

— Ни от чего не отказывается. Сегодня он мне сознался даже и в таких преступлениях, о которых я его и не спрашивал.

— Это, может быть, очень ловко с его стороны: великодушие государя ему известно.

— Увидим, — заметил с усмешкой граф.

А Александр Васильевич, вернувшись домой, заперся в кабинете и писал до обеда письма.

К обеду он вышел спокойный и даже веселый, осведомился у жены про ее здоровье, спросил у Ривьера, доволен ли тот детьми, и пошутил над бледностью дочери.

— Ты вчера хотела видеть меня, Марфа, — сказал он, ласково потрепав ее по щеке, — но я был занять. Что тебе? Верно, про твою Полиньку что-нибудь?

— Нет, папенька.

Одно только слово и могла девушка произнести при посторонних на его вопрос, но если бы отец позволил ей прийти к нему в кабинет и высказать ему с глазу на глаз все то, чем была переполнена ее душа, как много сказала бы она ему!