Последний из Воротынцевых

В доме говорили, будто Соня — его любимица. Должно быть, и Людмила Николаевна была убеждена в этом и, вероятно, поэтому старалась при каждом удобном случае вызвать в нем нежность к Вере.

— О, она совсем здорова! Обе они окрепли и расцвели, как розы, и выросли. Я по платьям их вижу, что они выросли и пополнели, — говорила она с наслаждением. — У Сони походка изменилась; она становится похожа осанкой и манерами на твою покойную мать.

— А как они с Гришей? Не надоело еще возиться с ним?

— Нисколько. Они теперь с ним за пение принялись. У него голос замечательно хорош. Настоятель говорил мне, что народа больше стало ездить в монастырь к обедне с тех пор, как Гриша поет у них на клиросе. Да и вообще… вот ты сам увидишь, он делается совсем приличным молодым человеком, даже ловок. Отлично выучился ездить верхом, и как скоро — в какой-нибудь месяц. В бархатной жакетке, которую ты ему прислал недавно, и в башмаках в нем невозможно узнать того полумонаха в длинной чуйке, каким он к нам явился полгода тому назад.

— Отлично, отлично, — с самодовольной улыбкой повторял Сергей Владимирович, слушая жену.

— Будет ужасно, если ему никогда не возвратят его прав на имя и состояние отца, — заметила Людмила Николаевна.

— Ну, во всем-то ему отказать не могут, государь слишком справедлив. Я хочу, переждав некоторое время, опять напомнить о нем через Леонтия Васильевича или прямо графу, но только не теперь.

— А что Воротынцевы? Ничего про них не слыхать?

— Ничего. Уехали в Тверскую губернию, там у Марьи Леонтьевны наследственное имение.

— Можно себе представить, в какой они тревоге!

— Еще бы! — со вздохом произнес Ратморцев и, чтобы скорее рассеять мрачные мысли, закружившиеся у него в голове при напоминании о несчастных жертвах, оставленных Воротынцевым, заговорил про своих девочек: — Неужели они до сих пор ничего не знают о прошлом Гриши? Ничего не знают про его печальную историю и его надежды?

Эти вопросы слегка даже оскорбили Людмилу Николаевну. Как могут ее дочери знать про то, о чем им запрещено спрашивать и о чем никто в доме не смеет с ними заговаривать? Нет, нет, им ничего не известно. Им даже и в голову не приходит задумываться над подобными вопросами. Им известно из жизни только то, что родители и старый идеалист Вайян находят нужным открыть им, только это, и ничего больше. Никогда не читали они ни одной из тех книг, в которых трактуется о житейских мерзостях. Даже историю, как священную, так и светскую, они изучают по рассказам, нарочно для них составленным их учителем, как и сама она училась, и все девушки из порядочного общества. Подруг у них нет; из дворни они имеют сношения только со старшими слугами, а эти еще ревнивее родителей оберегают их чистоту и невинность. Надо слышать, с каким восхищением няня рассказывает про своих барышень, какие они чистые и непорочные; даже во сне им одни только ангельские сны грезятся. Да если бы даже теперь и рассказать им мрачную историю Гришиной матери, они ничего в ней не поймут. Людмила Николаевна была в этом точно так же убеждена, как в том, что она жива и дышит. Сергей Владимирович не разубеждал ее; такая мать, как Людмила Николаевна, не могла не знать своих детей, сомневаться в этом было бы просто смешно.

Этот день весело начался в Святском.

— Соня! Сегодня папенька приедет! — радостно воскликнула Вера, просыпаясь.

Соня в белом с голубыми полосками халатике, свеженькая и розовая от холодной ключевой воды, которой только что умылась, с густыми белокурыми волосами, по-утреннему заколотыми черепаховой гребенкой высоко на маленькой грациозной головке, стояла у открытого окна и смотрела в сад.

— Да, да, маменька уже давно ему навстречу поехала, — проговорила она, не меняя позы.

— К завтраку приедут. Нечего прохлаждаться-то, подымайся скорее, — ворчала няня, широко раздвигая белый кисейный полог и собираясь стащить с лентяйки пикейное одеяло, под которым та потягивалась, закинув на голову тонкие ручки с розовыми пятнами на локтях.

— Дай понежиться, — протянула Вера и, снова обращаясь к сестре, спросила, с кем она говорит.

— С кем ей говорить? Никого там, окромя птичек Божьих да букашек, нет, — ответила за Соню няня. — А ты вставай! Дела-то еще много остается сделать, а уж восьмой час, — продолжала старуха, отыскивая под простыней ножку своей любимицы и принимаясь натягивать на нее тонкий белый ажурный чулок.

Но Вера не унималась:

— Ты там с Гришей говоришь? — продолжала она допрашивать сестру.

Соня и на это ничего не ответила.

— Какой там Гриша! Гриша к оврагу за ландышами ускакал. Еще солнышко не поднялось, как он оседлал себе Бурку, да и поехал. Гриша-то не такой лентяй, как ты, — проговорила старуха. — Ну-ка, давай другую ножку, где она там у тебя. Экая лентяйка, даже обуться сама не может. Дай срок, вот как пожалуюсь я на тебя маменьке, задаст она тебе, дай срок! Ну, вот и башмачки надеты, вставай же скорее.

С этими словами старуха стащила и простыню с гибкого, стройного тела своей любимицы.