Последний из Воротынцевых

А она? О, она давно ждала его, и его появление под окном ни крошки не удивило ее. Он должен был прийти, непременно. Это вполне ясно и понятно. Весь день их тянуло друг к другу, а сойтись было невозможно. Понятно, что оба не могли заснуть от волнения и тоски, понятно, что он воспользовался первой удобной минутой, чтобы попытаться хоть на окно посмотреть. Соня была так уверена в этом, что, вглядевшись в темноту и увидав неясную тень, отделившуюся от группы деревьев, что чернелась шагах в двадцати, тотчас же перегнулась своим гибким молодым телом через подоконник, чтобы шепнуть этой тени: «Гриша, это ты?» — и, протягивая к нему обе руки, прибавила:

— Как хорошо, что ты пришел!

Эти слова были произнесены так тихо, что их можно было принять за вздох ночного ветерка в листве или за шорох крыльев проснувшейся бабочки в цветке, но Григорий расслышал их, и у него дух захватило от радости.

Никогда еще не был он так счастлив, как в эту минуту. Но ему хотелось еще чего-то — быть к ней ближе, как можно ближе, почувствовать руку Сони в своей, как сегодня утром.

Точно не сам он, а кто-то другой в нем всем распоряжался, всем, всяким движением, этот другой знал лучше его, что ему надо. Окно было высоко, во втором этаже. Ни секунды не колеблясь, ухватился Григорий за сук старого дуба у самой стены и в два прыжка очутился на той самой ветке, что была всех ближе к окну.

Соня с восхищением смотрела на него. Держась одной рукой за сук, он к ней протянул другую. Она ухватилась за нее, и оба защебетали разом, не слушая друг друга, торопясь излить свои мысли и чувства, переполнявшие им душу.

— Ах, как хорошо! Мы можем разговаривать… ты мне скажешь… ты мне скажешь… я измучилась, думая про тебя, — шептала Соня в упоении.

Григорий не отвечал на ее вопросы, не мог дать себе отчет, что с ним такое.

— Что тебе сказал папенька? Говорят, ты так испугался, что упал в обморок? Правда это?

— Не знаю, не знаю… ничего не помню. Я как будто только сейчас народился на свет… в прошлом точно не я был, а другой кто-то. Будущего мне не надо, не могу даже и думать о нем, лишь бы вот эта минуту длилась долго-долго, всю жизнь, а потом умереть с тобой вместе… как было бы хорошо! Хочешь? Что со мной? Объясни! Я не понимаю.

И Соня тоже наслаждалась, слушая несвязную речь Григория, чувствуя его руку в своей и всматриваясь в его лицо, белевшее между листьями на темном фоне ночи. Но ее раздражала темнота, мешающая видеть его, и, не выпуская его руки из своих, она, сев на подоконник, придвинулась к самому краю.

— Пригнись ко мне ближе… еще… еще… Я хочу видеть твои глаза… твои губы… я слышу твой голос, чувствую твое дыхание, мне хочется видеть тебя. Вот так!

Широкий рукав белого пеньюара отлетел назад, и тонкая ручка обвилась вокруг шеи Григория.

— Что тебе сказал папенька? — спросила Соня, впиваясь глазами в его глаза.

— Он сказал, что мое дело кончится еще не скоро, — бессвязно, точно во сне, проговорил он.

— И что же? — продолжала она свой допрос.

— Я испугался.

— Чего?

Соня притянула к себе его голову, губы их встретились и слились в поцелуе.

А затем наступило молчание.

— Ты уже уходишь? — протянула она печально.

— Да ведь надо.

— Надо, надо, — подхватила она со вздохом.

И снова, не зная, что сказать друг другу и не имея сил расстаться, они смолкли в блаженном упоении.

Григорий первый опомнился от забытья.

— Ты у меня что-то спрашивала, что? — вымолвил он с усилием.

Соня тряхнула кудрями, пытаясь собрать мысли, расплывавшиеся в волнах счастья, затопившего ей душу, но из ее усилий ничего не выходило.

— Не могу вспомнить, все-все забыла, — проговорила она, беспомощно опуская голову, и прибавила еще тише: — Поцелуй меня еще раз, прежде чем уйти!

XXII

Наступила осень. Ожогины вернулись в Петербург из деревеньки в Псковской губернии, где каждый год проводили лето.

Полинька деревенской жизни не любила. Даже и в усадьбе графини, ее благодетельницы, ей было по временам так тоскливо, что она не знала, куда деться от скуки, а там были прекрасный старый дом, роскошно меблированный, тенистый парк, цветники, отлично выезженные лошади под дамское седло, чудесные фрукты в теплицах. Там было так же богато, уютно, и всего, что жизнь красит, так же много, как в том имении, в Тверской губернии, куда Марта уехала с матерью и братьями после смерти Александра Васильевича.