Последний ход за белой королевой

– Все обойдется. Я сейчас переоденусь, и мы поедем ко мне.

Она сняла грим, снова посмотрела на себя в зеркало, опять осталась недовольна, потом встала, подошла к шкафу, вынула вешалку с платьем, приготовилась расстегивать пуговицы на хитоне.

Мне захотелось сказать комплимент:

– Вы прекрасны…

– И именно поэтому вы не отворачиваетесь, когда я переодеваюсь?

Это было слишком. Я вскочил, разом оказался около нее, обнял ее, хотел поцеловать.

Она отвела голову:

– Я правда очень устала. Три часа на сцене. В последнем акте одна… – И заметив, что я приготовился расстегивать ей хитон, добавила: – Но устала не настолько, что не в состоянии расстегнуть пуговицы.

Теперь меня остановить было уже невозможно. Я расстегнул одну пуговицу, другую. Пальцы плохо слушались. Она смотрела мне в глаза и улыбалась:

– Таким я вас вижу впервые.

– Я веду себя как мальчишка?

– Это неплохо.

– Я вас всегда боялся.

– Я это знала.

– Я ловил себя на желании обнять вас и всегда говорил себе: вы не обыкновенная женщина, вы актриса, которую знает весь мир, вы великая актриса. А теперь еще – министр.

Хитон упал на пол, потом такой же голубой и кружевной бюстгальтер…

– Министр, – повторял я, гладя ее плечи.

У меня было странное чувство. Молодые здоровые девки вызывали у меня моментальное желание приступить к основному, здесь же я – действительно как мальчишка – хотел прикоснуться, потрогать, поцеловать грудь, бедра.

– Министр… – она улыбалась. – Но ведь вы сейчас обнимаете не министра и не актрису, которой сегодня много-много аплодировали, а женщину, просто женщину.

– Просто женщину, – согласился я.

Взяв меня за ладони, она начала медленно отступать к кушетке.

– И вам сейчас все равно, кто я: министр, гулящая девка, пришелица с другой планеты. Вы видите только женщину, просто женщину.

– Я вижу гордую стать министра, горячее тело гулящей девки и слышу голос пришелицы из другого мира, мира, который по непонятному везению открылся мне на мгновение. И боюсь пропустить это мгновение.

И я не лукавил, я на самом деле все это видел и слышал, и при этом говорил себе: «Она действительно великая актриса».

– Но вы больше меня не боитесь?

– Не боюсь.

– И это прекрасно.

* * *

Театр опустел.

Мы спустились к охраннику. На этот раз тот был вежлив и предупредителен. Вскочил, открыл дверь, пожелал спокойной ночи.

Рядом с моей «Альфа-Ромео» теперь стоял белый «Мерседес» Электры. Увидав Электру, шофер, пожилой мужчина с большими седыми усами, вышел из машины, открыл дверку. Мы сели на заднее сиденье.

– Эта? – спросила Электра, показывая на «Альфа-Ромео».

– Да.

– Дайте мне ключи и документы.

Я вынул из кармана ключи и документы от «Альфа-Ромео», протянул Электре, та передала их шоферу:

– Сдадите эту машину в Авис. В багажнике – чемодан. Его надо привезти ко мне.

«Мерседес» обогнул площадь, выехал на бульвар.

Я посматривал по сторонам. Никто следом не ехал.

* * *

Позже, у нее дома, я несколько раз подходил к окну.

Пустая улица. Ни людей, ни машин.

«Странно, – думал я. – Неужели отстали? Странно».

77. Прекрасное утро

Завтракали на террасе. Электра, в строгом темном костюме, гладко причесана – уже министр – нервно массировала ладони.

– Никак не могу согреть, все время холодные. От старости.

Я улыбнулся.

– Вы…

Она остановила меня:

– Вам понравилась история про сны?

И снова не дала ответить.

– Вы сегодня уже будете в Москве?

– Да.

– Вы видели, как вчера снесли памятник Дзержинскому?

Я кивнул.

– И что теперь будет?

– Свобода.

– Будем надеяться.

Она взяла нож, начала мазать тосты вареньем.

Я никак не мог решиться перейти к неприятной теме. Я уже два раза пытался, но оба раза замечал, что она меня не слушает. «Пожалуй, сейчас подходящий момент», – решил я.

– Вы были связаны с нами…

– С вами, – строго поправила она. – И ничего больше. Понимаете, ничего больше.

Она улыбнулась:

– Для ревнителей нравственности это, наверное, недопустимо. И в мои-то годы! Но что делать: слабый пол!

«Умница», – подумал я, взял ее руку, легонько пожал, потом поднес к губам.

– Спасибо.

– В Москве сейчас холодно?

– Идет дождь.

– Дождь… Дождь – это вечность. Мне понравилась история про сны. Не потому, что поверила. Просто приятно сознавать, что и в вечности могут существовать категории добра и зла. Хотите еще кофе?

– Да.

– Вечность, – повторила она. – Знаете, почему я согласилась стать министром? Занятие не из самых приятных: музеи, выставки национальной культуры, фольклорные коллективы. Фондов мало. Проектов много. Но я чувствую, что наша партия следующие выборы проиграет, и поэтому надо что-то срочно предпринимать. У правых найдется на культуру больше денег, чем у нас, и они многое сдвинут с мертвой точки. Но ради чего?! Не ради самой культуры, а ради национальной идеи. Это большая разница. Если национальная культура развивается только для того, чтобы доказать превосходство какого-либо народа, только ради национального чванства, то это уже не культура, а политика. Если спортсмен побеждает только для того, чтобы его флаг развивался на флагштоке, а, стало быть, чтобы другие флаги были повержены, унижены, это уже не спорт, а политика.