Последний Храм

Значит, что нужно делать? Правильно, корабли выйти в море не должны. Они не собиралимсь бросаться в бой с ходу, Сагони собирался для начала лишь разведать обстановку, но события не оставили ему выбора. Остановить восстание — не получится. Нужно прорываться в военный порт, захватывать фрегаты — и или сжечь их прямо у причалов (Сагони поморщился, для него уничтожение хороших, быстроходных кораблей было равносильно убийству), или захватить и пополнить ими флотилию. Это — отличное решение. Для них самих, и еще примерно двух тысяч горожан. Ну, а как с остальными? Ведь всего на верфях Морозини трудилось под тысячу человек. С семьями — тысяч пять, не меньше.

Но дело даже и не в этом. Сагони был темесцем, и то ему не хотелось оставлять тут все как есть. А каково местным — уходить на корабле и знать, что твои родные, близкие, друзья остаются под властью Клеомена и Теано? Ведь Райнер был не единственным сыном Кавлина. Даже не старшим в семействе. Приедет нынешний глава рода, жаждущий мести за родичей — и начнется кошмар. Да и Клеомен наверняка сорвет злобу на оставшихся.

Значит… Вот именно. Если вырваться невозможно, придется совершить другое невозможное. «Лишь бы Лендгрейв понял!» — подумал Сагони. Впрочем, последнее совсем не обязательно. Скоро схлестнутся такие силы, что тавалленец с его двумя взводами мало что изменит.

— И даже если выйдем в море — как оставим сограждан в неволе? Корабли не вместят всех, кто хотел бы уйти из-под власти Клеомена! Но почему мы должны уходить из своего города? Это не Тельгаттея, это Медар, и чужой здесь — Клеомен, а не мы!

Сагони не любил произносить речи, и теперь чувствовал себя не в своей тарелке. Он не надеялся, что его поймут и проникнутся, готовился убеждать, доказывать, растолковывать возможность невозможного. Не пришлось. Похоже, то, что он произнес вслух, каждый подумал про себя.

— Первая наша цель — военный порт, — произнес Сагони. — Никто не должен уйти из города! Медарцы, за мной!

…Если бы кто-то с высоты птичьего полета мог обозреть ночной город, и притом сумел что-то различить в путанице припортовых улочек Старого города, он бы наверняка увидел, как ворота верфей Теано распахнулись, и оттуда выплеснулась цепочка людей. Вооруженные пиками, мушкетами, пистолями, плотницкими топорами и теми же самыми топорами, пересаженными на длинные рукояти — неуклюжее подобие алебард, они шли по ночным улочкам, распугивая крыс и бандитов. По дороге людские ручейки разрастались, превращаясь во всесокрушающие реки, сливались и снова расходились, спускаясь к военному порту и казармам моряков. Местами вспыхивали огоньки выстрелов — то тут, то там вспыхивали кратковременные схватки с солдатами гарнизона, но всерьез и надолго путь им так и не преградили. Толпы восставших обтекали заслон и некоторое время спустя появлялись в тылу мушкетеров. Ярость коротких рукопашных свалок — и мертвые, буквально растерзанные «сероплащники» устилали землю, а над толпой поднимались новые стволы, новые пики и сабли.

Гибли, конечно, и повстанцы. Но с лиц тех, кто шел драться за родной город, не сходили улыбки. Впервые за свою беспросветную, наполненную страхом жизнь они чувствовали себя сильными и свободными. Прошлое сгорело в зареве первых пожаров — и оставалось, разрывая глотку в первобытном реве, перехватив поудобнее разномастное оружие, бежать в будущее. Навстречу стальному блеску лезвий пик и сабель, мушкетным залпам и лаю пистолей, а доведется — и шквалу картечи.

Великая Мать не любила, когда одни Ее дети убивали других. Но в эту ночь Она наверняка благословляла потомков Своих детей, пришедших, чтобы отплатить за Ее унижение…

— Дочь моя, сам святой Меллас благословил тебя на этот подвиг. Расскажи же, что тебе известно и, клянусь тебе, ты не уйдешь без награды.

Неифила облизнула враз пересохшие губы. В прошлой, простой и небогатой на радости жизни служанки, она не могла и помыслить, что встретится с самим Примасом и сможет оказать услугу самой Церкви. Она глубоко вздохнула, стиснула кулачки… И коротко, четко и складно, как сама от себя не ожидала, выпалила все, что знала о язычниках и их планах.

— Все, что я знала, клянусь милостью Единого, я сказала. Но Морозини может знать больше. Допросите его.

— Благодарю, дочь моя, — произнес Клеомен. Святой Примас был уже не молод, лет, наверное, пятьдесят. На нем был светло-серый, почти белый балахон церковника — Неифила знала, что это признак немалого сана: у послушников такой балахон был черным, у монахов и церковных воинов — темно-серым, и чем выше был уровень посвящения, тем ближе к белому был цвет их одежд. Но самую светлую, снежно-белую плащаницу носит только Предстоятель. Примас Клеомен был на два, самое большее на три ранга ниже. Уже это говорило о важности Медара, морских ворот Церкви. — Единый-и-Единственный не забудет твое радение делу веры.