Последний кит. В северных водах

Уже много позже, когда двое охотников свежуют котика и раздают куски мяса и ворвани другим семействам в стойбище, дети собираются вокруг Самнера, дергают его штаны медвежьего меха, трутся и прижимаются к его бедрам и коленям, словно надеясь урвать у него чуточку удачи, которую он принес с собой. Он пытается отогнать их, но они не обращают на него внимания и бросаются врассыпную только тогда, когда из иглу выходят женщины. Судя по всему, внушительные размеры котика подтвердили его статус. Они верят, что он обладает магическими возможностями, способен призывать животных из глубины и насаживать их на копья охотников. Нет, пожалуй, он – все-таки не бог в полном смысле этого слова, а так, нечто вроде святого средней руки: он помогает и посредничает. Самнер вспоминает хромолитографию святой Гертруды, висящую на стене гостиной в доме Уильяма Харпера в Каслбаре – золотистый нимб, перо, священное сердце, лежащее, подобно благословенной красной свекле, на ее раскрытой ладони. Что это, спрашивает он себя, невероятный абсурд, и нет ли здесь греха? Священник, пожалуй, нашел бы, что сказать по этому поводу, но Самнеру нет до этого никакого дела. Святой отец сейчас пребывает где-то в другом мире.

Немного погодя, когда они уже лежат под оленьими шкурами, Панни прижимается к нему ягодицами. Поначалу он думает, что она всего лишь устраивается поудобнее и что она уже давно спит, как и все остальные, и лишь ворочается во сне, но, когда она повторяет свое движение, он понимает, что у нее на уме. Женщина она невысокая, с мускулистыми руками и ногами, широкими бедрами и далеко не первой молодости. Своей квадратной приплюснутой макушкой она едва достает ему до груди, а волосы ее пахнут нечистотами и ворванью. Когда он тянется, чтобы накрыть рукой ее маленькие груди, она не оборачивается к нему и хранит молчание. Теперь, когда она знает, что он не спит, Панни поджидает его, точно так же, как ее муж подкарауливал котика сегодня днем на льду, застыв в напряжении, но без особой надежды, одновременно жаждущая и очистившаяся ото всех желаний. Он слышит ее дыхание и ощущает тепло, исходящее от ее тела. Она коротко вздрагивает, но тут же вновь замирает. Он пытается найти какие-нибудь слова, но потом понимает, что сказать ему нечего. Они – всего лишь два совокупляющихся существа, и только. И нет здесь никакого потаенного смысла, как и намека на какие-либо иные чувства или отношения. Когда он входит в нее, то разум его отключается и на него обрушивается очистительная благословенная пустота. Он являет собой лишь средоточие мышц и костей, крови, пота и семени и, судорожно трепыхаясь в ней в предчувствии скорого и грубого завершения, он не хочет и не испытывает нужды быть чем-либо иным.

Каждый день охотники отправляются на лед и привозят очередного котика, и каждую ночь под шкурами, пока остальные спят, он совокупляется с Панни. Она неизменно лежит к нему спиной; она не оказывает сопротивления и не поощряет; она никогда не произносит ни слова. Когда он кончает, она просто отодвигается в сторону. По утрам, предлагая ему завтрак – теплую воду и сырую печень котика, – она обращается с ним с подчеркнутой холодностью, не подавая виду, будто помнит о том, что произошло между ними. Как ему представляется, она сохраняет языческий вариант politesse[83], и за всем этим стоит Урганг. Самнер берет то, что ему дают, но и только: ни больше и ни меньше. По прошествии недели, когда приходит время возвращаться обратно в миссию, он решает, что будет скучать о бескрайних ледовых просторах и беззаботной, пусть и непонятной, болтовне в иглу. Он не говорил по-английски с тех самых пор, как покинул миссию, и мысль о священнике, который сидит в хижине и поджидает его со своими книгами и бумагами, мнением, планами и доктринами, вызывает у него раздражение и вселяет в него дурные предчувствия.

В последнюю ночь, вместо того чтобы отодвинуться после того, как они закончили, Панни поворачивается к нему. В тусклом свете масляной лампы Самнер видит перед собой ее невыразительное и обезображенное оспой лицо, темные глаза, маленький курносый нос и тонкую линию губ. Она улыбается ему, и на лице у нее написаны волнение и любопытство. Когда она открывает рот, чтобы заговорить, он поначалу даже не понимает, что происходит. Слова представляются ему бессмысленными звуками, похожими на те гортанные восклицания, коими охотники успокаивают собак по ночам, но потом, обескураженный, он понимает, что она обращается к нему на ломаном, но вполне сносном английском, пытаясь сказать «до свидания».

– Дау свиадания, – с улыбкой говорит она ему. – Дау свиадания.

Он хмурится, глядя на нее, а потом качает головой. После ее стараний он чувствует себя голым, беззащитным и замаранным. Пристыженным. У него возникает такое чувство, будто на них обоих пал яркий солнечный луч, выставляя на всеобщее обозрение их достойную сожаления наготу. Он хочет, чтобы она замолчала и не обращала на него внимания, как всегда и неизменно делала раньше.

– Нет, – яростно шепчет он ей. – Замолчи. Довольно.