Последний костер

Мошка жгла лицо и шею, но шевельнуться, провести ладонью по бороде нельзя, – где-то недалеко топтались матки, – изюбрихи. Мефодий знал об этом, слышал их, чувствовал. Он непроизвольно раздувал ноздри и медленно втягивал в себя сырой предночной воздух, – пытался уловить запах выжидаемой жертвы. Козочка тоже учуяла зверей более высокого ранга и тенью исчезла в наваливающейся темноте.

Мефодий изготовился к стрельбе. Он знал, что сейчас они появятся:

– Матки же, у них ума не хватит темноты ждать. Другое дело бык.

Да, пантача взять куда труднее. Тот вдесятеро осторожнее. Темн'a ждет вдалеке от солонца, только потом, еле двигаясь, пробирается к заветному лакомству. И то не сразу лезет в грязь, а подойдет под лабаз и стоит какое-то время, прислушивается. А над ним мошки, комара, – тучи! И все они на охотника бездвижного наваливаются. Не выдержал, шевельнул рукой, и всё, как не было пантача.

Даже не увидел Мефодий, как три матки оказались на солонце, в самом центре. Да и не мудрено, – тени лесные уже смешались местами с теменью подположной. Есть такое понятие, – под пологом леса всегда темнее, даже в солнечный день, а уж ночью…

Заметил движение, когда одна матка голову подняла. Тут как просветление в глазах случилось, сразу всех увидел, – стоят, жуют, в самом центре. В крайнюю стволом навел, под лопатку, – молодая коровёнка. Разорвалась тайга от выстрела пополам. Даже туман, кажется, дернулся и присел на мгновение, потом снова поплыл, поплыл вслед за улетающим эхом, вслед за удаляющимся треском сучьев под копытами насмерть перепуганных зверей.

Мефодий послушал далекое эхо выстрела и мельком подумал, что завтра будет хороший день, чистое эхо. В грязи уже затихала матушонка.

– Ну, вот и славно, вот и опять с мясом. Слава тебе, Господи.

Часть II

Мартыновское лето короткое. Быстро прокатывается, хоть и буйно, – на то и север.

Пронеслось и это, с его заботами огородными, сенокосом и заготовками на зиму. Полетели листочки желтые с березок, осинник раскрасил свои платьица в пурпурные цвета. Воды в речке поубавилось до нижней отметки. Мужики колдобились с осенними заездками.

У Мефодия душу поджимать стало. Как вроде кто-то большой и сильный с боков сожмет, аж дух остановится, потом опять отпустит. Это каждую осень так, когда лес цвести начинает. В предчувствии охоты это, дух – то захватывает.

Ещё совсем юнцом пристрастился он к тайге. Отец с дедом пристрастили. Ох, знатные таёжники были. Плашники держали самые длинные, да мяса поболе других добывали. А дед, тот вообще охотник. Он по молодости в якутах жил, рассказывал, как на соболей хаживал. Вот зверь-то ценный.

Мефодий еще летом нащипал лучины и аккуратно развесил ее пучками под тесовым навесом – для полной просушки. Теперь же собрал и сносил домой, сложил за печь. Одну лучинку выдернул, вставил в держак и, улыбаясь, запалил. Хорошо горела лучинка, без треска и не коптила. Ладно будет вечерять Акулька, в тепле и свете. А керосин дорогой, его только на праздники.

…Перед самым ледоставом Мефодий, как и другие заречные охотники, добром всё уложил в лодку, – скарб, припасы, одёжку, в нос усадил и привязал накоротко рослого кобеля, поцеловал жену и Ванятку. Чуть задержался, окинул взглядом Низовскую улицу, осенил себя крестом и взялся за шест.

От резких и сильных толчков лодка легко скользила по мелководью, навстречу остывающим струям горной реки.

Отмахав верст десять, Мефодий добрался до устья своей речки – Черепанихи. Небольшая речка, но страсть как заломная. На каждом повороте набито деревьев выше дома, и старых, совсем трухлявых, и совсем свежих, только что вывернутых с корнем.

На чуточном костерке взбодрил чайку, погрел кишки, отвалился на камешник отдохнуть, на обеденном, ещё ласковом солнышке. По Черепанихе подниматься было куда труднее, чем по Киренге. Часто приходилось выпрыгивать в ледяную воду и проводить лодку вброд, с трудом удерживая её, груженую, на упругих, прозрачных струях. В подперекатных ямах шарахались в разные стороны от лодки покатные¹ харюза и важно отходили ленки.

Зимовьё стояло на высоком берегу и слеповато посматривало на реку малюсеньким оконцем сквозь поднявшийся чуть не до самой крыши осот и бурьян. Мефодий обошёл вокруг зимовья, убедился, что всё в порядке, и стал выгружаться.

Зимовья, это и второе, в самой вершине реки, рубили ещё отец с дедом. Зимовья были крепкие, добротные, но построены на старый, кержацкий манер, – без дверей. Вместо двери делали лаз, – в нижнем венце вырез. Попасть внутрь можно было только ползком.

Изнутри лаз закладывался обрубком бревна, прикрывался какой-нито тряпкой и всё. На все четыре стороны рубились бойницы, маленькие дыры, в которые можно было просунуть ружьё. Всё это делалось лишь с одной целью, уберечься от этой пакости, – от медведя.