Последний крик моды. Гиляровский и Ламанова

Но разглядеть Краузе я не успел: он повернулся ко мне спиной, пропуская мужчину в генеральском мундире, а потом и его самого заслонили другие люди, спешившие занять свои места, потому что в этот момент прозвенел второй звонок. Я тоже решил пройти на свое место и попрощался с Архиповым.

Пьеса мне не понравилась. Станиславский был совершенно прав: уж на что Антон Павлович был мастер писать драмы без сюжета, но тут он превзошел сам себя. Публика, конечно, вела себя цивилизованно, но было ясно – большинство скучало. Это не «Чайка», которая имела громадный успех как среди зрителей, так и среди критиков. Конечно, Савицкая была хороша, Книппер-Чехова хороша, Маша Андреева – не хороша, а прекрасна. Константин Сергеевич показался мне староват для роли Вершинина – понятно, что его герой был уже далеко не мальчик, но седые волосы, усы, подкрученные кверху, и артиллерийский мундир совершенно не сочетались с интеллигентскими очками, которые Станиславский то ли забыл снять перед выходом на сцену, то ли оставил в надежде, что публика не заметит этого диссонанса. Оттого его Вершинин был похож скорей на стареющего ловеласа, чем на зрелого мужчину, обретшего свою последнюю и несчастную любовь. Мейерхольд, как мне показалось, тоже утрировал своего Тузенбаха, балансируя между восторженностью и цинизмом.

Но особенно меня поразили платья главных героинь – я так долго общался с Ламановой, насмотрелся в ее ателье таких великолепных моделей, что мне казалось, женские костюмы будут вроде тех, что я видел в модных парижских журналах. Каково же было мое разочарование – платья выглядели совершенно обычными, тусклыми, ординарными. Разве что сидели хорошо – нигде не морщили. Да у половины дам, пришедших на премьеру, туалеты выглядели в сто раз лучше и богаче, чем у актрис на сцене! А ведь и те и другие платья были из мастерской Ламановой!

На третий акт я не пошел. Мне уже достаточно было и вида постепенно зарастающей разным бытовым хламом сцены, и разваливающегося сюжета, а главное – самой истории трех молодых женщин, которым было достаточно дойти до вокзала, купить билеты на ближайший пассажирский поезд и на следующее утро прибыть в ту самую Москву, о которой они так страстно и так безнадежно мечтали, черт побери!

Я сел за столик в буфете и заказал бутылку пива.

– Владимир Алексеевич? Вы позволите? – раздался приятный мужской голос за моей спиной.

Я обернулся. Там стоял барон Алексей Краузе.

– Прошу, – указал я на соседний стул.

Краузе сел. Теперь, вблизи, я мог совершенно отчетливо видеть, что его лицо совершенно совпадает с тем, на фотографии. Это действительно он сидел рядом с Юрой, обнимая юношу за плечи. На фотографии он улыбался. А здесь, напротив меня, был, наоборот, сдержан и, кажется, грустен.

– Простите, что побеспокоил вас, – сказал молодой барон. – Но мне нужно поговорить. – Да, понимаю, – кивнул я.

– Видите ли, – продолжил Краузе, – так получилось… Так получилось, что наши с вами истории неожиданно пересеклись. Не спрашивайте, откуда я знаю подробности – близость к генерал-губернатору, к Сергею Александровичу…

Он вдруг замолчал и пристально посмотрел на меня.

– Вы улыбнулись? – спросил Краузе строго. – Почему? Превратно поняли мою фразу?

– Нет, – ответил я спокойно, глядя ему прямо в глаза. – Я не улыбался. Все, что вы говорите, и все, как вы это говорите, только ваше дело. Я просто вас слушаю.

– А не все ли равно? – задумчиво спросил Краузе. – Ведь вам все наверняка известно. Что же! Пусть. Но это не ваше дело, господин репортер! Каждый человек имеет право на свою частную жизнь. Не правда ли? – Имеет, – подтвердил я. Краузе промолчал, а потом продолжил:

– Вы видели Ренарда в его последние минуты? Вы говорили с ним?

– Да.

– Он рассказывал что-то обо мне?

– Да, рассказывал.

– Что?

– Это не важно, – ответил я. – Видите ли, я не собираюсь делать из всех прошедших событий газетный репортаж. И не собираюсь помещать их в книгу. Поясню: я связан словом, который дал одной женщине, случайно впутанной в события. И все, что рассказал мне Ренард, перед тем как его застрелили, останется во мне.

– А фотография? – спросил Краузе. – Перед смертью Ренард принес мне фотографии и сказал, что у вас есть одна копия. Что вы собираетесь сделать с ней?

– Оставлю ее у себя. На память. В личном архиве.

– Но вы можете меня шантажировать ею, – сказал Краузе холодно, только верхняя губа под ухоженными короткими усами слегка поднялась как бы в оскале.

– Я не занимаюсь шантажом, как Ренард. – Таков был мой твердый ответ.

Барон пожал плечами.

– Мне ничего не остается, как положиться на вашу порядочность. Прощайте. Он встал.

– Прощайте, – ответил я и налил в стакан пива из бутылки. Краузе заколебался на месте, как бы желая уйти, но вместо этого снова быстро сел на стул.

– Гиляровский, – сказал он вдруг просительно. – Вы были там, у Юры. Вы видели его лицо! Скажите мне – он страдал? В его чертах был ужас?

Я отпил из стакана и вытер с усов пену.

– Нет, – ответил я, ставя стакан на скатерть. – Лицо у него было хорошее. Он не почувствовал удара. Он был спокоен.