Последний мятеж

— Чьи? Говори, коль помереть седни хочешь, а то…

— Не обманешь? То — князя Рутича вои.

— Рутича?! Уж не Тычайлы ли сынок сюда дотянулся, а?

— Про то не ведаю.

— Где они?

— Тама, по речке… день ехать… Селище большое, богатое.

— Велика ль дружина у Рутича?

— Не ведаю… Може, четыре руки, може, и боле.

— Эй, Свен! — к ним подходил озабоченный Лютя. — Поспрошай-ка деда, куда мальчонка заныкаться мог? Все норы ихние перерыл, а — нету!

— Что за мальчонка?

— Да с сеном был на лошаденке рыжей. Запнулся я об него, как в огорожу-то въезжал. Оно бы и ничего, да примета дурная — надо б упокоить гаденыша. Тока волокуша вон стоит, а ни кобылы, ни мальчонки не видать что-то.

Свен вновь потянул вверх голову старшинки:

— Скажешь ли? Иль погреть тя?

Старик то ли сморщился, то ли улыбнулся:

— Сбег, видать, Ганька-то.

— И куда ж побег?

— Знамо куда — одна тут дорога.

— В селище?! Воев Рутича звать?

— Почто звать? Оне сами придут…

— Почему сразу не сказал, сволочь, что под рукой князя живете? Чего ради про недород пел?!

— Того и ради… Тесно жить стало ноне… Куда ни кинь — все одно. Те припас заберут, эти ли… Тех кликнуть — твои людишек в мечи возьмут, а не кликнуть — свои тем паче посекут для острастки, чтоб в другой раз звали. А припасу-то нет, ты ж последнее заберешь — тока ложись да помирай… Куда ни кинь, все одно: тесно жить стало ноне… — Старик закатил глаза и обмяк на веревках.

— Ах ты, падаль вонючая! — ругнулся Лютя. — Догнать бы, а?

— Догонишь теперь! — вздохнул воевода. — Кажись, его я с бугра и видел. Он-то далече уже, а ночь рядом. Куда потемну-то? Уж грузите что есть, да по свету и тронемся — не сидеть нам тута.

— Тесно жить стало ноне! — оскалился Милан.

Потом Свен бродил меж землянок и дровяных куч, смотрел, как его вои горстями пересыпают зерно из берестяных коробов в переметные сумы. Он смотрел и думал, что ни к чему это: перехитрил-таки его местный старшинка. С грузом-то да по местам незнакомым не уйти им от погони. По уму бы бросить все, да в седла и — ходу, ходу! Сколько ни есть еще до темна — все наше. Пронзительно и четко понимал воевода, что дело тут ясное, что Авось не поможет, что надо… Он даже воздуха в грудь набрал, чтобы слово сказать, но представил ночь в мокром осеннем лесу и… промолчал.

Они ушли на рассвете — злые, невыспавшиеся, со вспученными животами. Они ушли, растворились в промозглом осеннем тумане, зарубив по пути оставленную без догляда козу.

Нежилым казалось разоренное селище, но десятки глаз смотрели в сутулые спины воинов. В одной из верхних землянок, что ближе всех ко Триглаву, тоже не спали.

— Ушли оне, отче!

— Се — ладно… Помру я, сыне… Отвори-ка дверь, да крышу разбери — чтоб не мучаться мне…

— Сполню, все сполню! Тока… Переможешься, а? Отче? Не впервой ведь тебе? Переможешься?

— Не, хватит, сыне, — отмучался я. Аль не рад? Ты ж теперь старшиной будешь. Плохо ль учил я тебя, мало ль драл? Что завещано, сполнишь?

— Отче!

— Сполни, сыне, сполни: нельзя нам иначе. То отец мой — дед твой — задумал, я всю жизнь, считай, готовил, а ты — сполни. Говори послед, что помнишь, — послушаю.

— Дык, говорено ж не считанно раз! Ну, коли хочешь… По морозам первым, но до снега еще, идем до семи ден по реке вниз. Тама сани-волокуши ладим. Как река да болота встанут, идем ко восходу.

— Рек да речек скока?

— Все помню, отче: пять да две малых речки, да большая с протоками. А с тех мест уж недалече — как вдали горы-бугры видать станет, так и место искать будем. Боязно тока, отче… Дойдем ли? Одежа на холода не погнила бы в схронах. И соли мало совсем — гонец-то последний сгинул, видать.

— Ничо — может, и прибредет еще. А то и переможетесь: в тех горах, бают, ключи соленые есть. Туда по теплу и пошлешь кого. Тока баб брюхатых да детишек малых не бери: все одно помрут. А глаза пуще береги коваля со мальчонкой его. Мальчонка-то ушлый — подрастет, и с железом будете…

— То ведомо мне, а все — боязно.

— Ничо, сыне… Туда они не скоро дойдут… Иначе нам никак… Ступай… крышу…

Старик угасал на глазах, и сын — крупный лохматый мужик, сам имеющий внуков, — хлюпнул носом и полез наружу: надо было сделать дыру в крыше, чтобы легче отлететь отцовой душе.

Как ни поспешал Свен со дружиною, но ввечеру третьего дня почуяли они погоню. И пошел гон вдогон — совсем не молодецкая забава. Любо воям рубиться с ворогом в чистом поле да под солнышком, а тут гонят их, аки татей лесных, по болотам да буреломам…

Невелика и была добыча — на еду только, а и ту пришлось кинуть. И кобылу серую, что под сумами шла, порешили вои — охромела кобыла. А беда, коль придет, просто так не отвяжется: днем позже пугнули медведя в кустах. Косолапый-то деру дал, да не удержал коня своего Тардишь. Молодой, мало ученый, встал на дыбы конь да на залом и кинулся: ноги передние себе поломал и всадника на сук насадил. Хоть и не в бою Тардишь упокоился, а все же в чаще не бросишь — не смерд какой, а вой дружинный. Вьючный-то конь уж один остался, к нему и приторочили тело: не до костра ныне, вороги на хвосте.