Последний мятеж

— Ну… Я же фантазирую, придумываю объяснения, сочиняю гипотезы. С моим родным русским этносом дело темное, но мне кажется, что вот это оно и есть — изначально родное. Аж дух захватывает!

— Значит, я не ошибся, Коля: и ландшафт для тебя почти родной, и артефакт молчит, как в твоем мире, — чувствуешь себя глухим, слепым и к тому же лишенным осязания и обоняния.

— Что ж, ситуация дает шанс разобраться, и его упускать нельзя. Только… Тебе, наверное, тяжело и неприятно опять быть просто… Быть простым человеком? Может быть, я один, а?

— Не говори глупостей, пойдем вместе. И, Коля, я тебя умоляю: только не расслабляйся, не раскисай! Этот пейзаж может быть похож на что угодно, но это — чужой мир. Если твое подсознание опознало ландшафт как родной, это совсем не значит, что мы в Киевской Руси.

— Ты это брось, Вар! Во-первых, я считаю, что родиной моего этноса является центральная часть Восточно-Европейской равнины, а в Поднепровье жил другой, хоть и родственный, этнос, который давно рассосался. Во-вторых, я помню, что в прошлое собственного мира никоим образом попасть нельзя — так не бывает! И наконец, в-третьих: неужели ты думаешь, что я, даже в пьяном бреду, могу предположить существование рая на земле? Хоть в прошлом, хоть в будущем? Ад — это пожалуйста, это — сколько угодно, но рай…

* * *

— …От мучительств тех обров проклятых подались люди с гор-бугров ко восходу: и домы, и огнища свои побросали. Сели оне по реке большой, что Диром зовется, да по притокам малым. И жить стали, добра наживать. Потому хороша да привольна земля та была: леса просторные, реки рыбные, а зверь-птица сам в руки идет. И зимы-то, считай, там и вовсе нету: не успел Руевита спровадить, а уж Яровита встречай. И умножились люди несказанно: селища великие построили — иные по сто дымов даже! И в селищах тех домы каки из дерев, а каки из каменьев.

— Ты чо, деда?! Домы из каменьев?! Нешто таки стоять будут? Враз упадут — как жить тама?

— Того не ведаю, а сказывают — из каменьев. И люди в них жили, и хлеба не сеяли. Чудо великое, но, сказывают, верно то.

— Да как же оне?!

— Так и не сеяли. Оне по домам тем сидели: одне холсты ткали, други одежу с них шили, третьи обувку точали, а каки и железо ковали. За то и давали им хлебушка вволю да мясца на праздник.

— Это как мы с мерей меняемся, да? Откель же хлеба стока, чтоб кормить всех?

— Оттого-то и спортилось все — не по-божески зажили люди. На огнищах, считай, и вовсе сеять перестали: новины не поднимали, а с одного поля по многу годов кормились.

— Но так же не вырастет ничего!

— То-то — не вырастет! Мы-то после пала семя бросаем да землицу елкой причесываем, а оне… И говорить такое срамно! А оне ее, Матушку, взялись сохами резать, а то и плугами железными — дай, дескать, хлебушка!

— Да как же так, деда?!

— А вот так, паря! Малой ты еще про такое к ночи слу…

Дернулся спертый, задымленный воздух в землянке, зашипело в очаге разлитое варево. Рванул Лютя дверь так, что чуть петли ременные не порвал. Стоит на входе, пополам согнувшись, и внутрь, в темноту вонючую всматривается:

— Чо, псы, вечеряете?! Ага, дед Пеха — колдун старый, да примаки приблудные. А тама ктой-та, а? А ну, подь сюды!

Заметался Ганька, да куда тут денешься? Под лежак бы забиться, да уж поздно — скрал его княжий вой.

Немалая у деда землянка, да только меж лежаками в ширину полшага будет, а в длину — все три. Протиснулся Лютя внутрь, разогнулся — головой под крышу закопченную. Руку протянул и ухватил Ганьку за ухо:

— Поправь-ка лучину, дед: погляжу, не знакомый ли?

Склонился, всмотрелся в лицо конопатое, болью перекошенное, и оскалился радостно, крутанул хрусткое ухо мальчишки:

— А-а, гаденыш, сыскался-таки! Долгонько я тебя…

И вдруг как толкнуло что Лютю, страхом-жутью как водой окатило — аж пот прошиб! Выпустил мальцово ухо воин и за черен меча ухватился: «Что такое?! Не чары ли?!»

Скрестил пальцы Лютя, махнул левой рукой: отвали, мол, нечистая сила, храни мя Перун со Свято-витом! Только не помогло это: два глаза в упор на него смотрят, как буравом сверлят:

— Отпусти мальчишку, воин. И не трожь более. Отпусти и не трожь! Отпусти и не трожь! Внял ли? Отпусти…

Не поймешь: то ли человек говорит, то ли змей шипит, то ли мнится все это Люте. Может, и мнится, только ни слова сказать, ни рукой двинуть, а колени-то сами гнутся…

Сел на лежак Лютя, вдохнул-выдохнул, пот со лба вытер — кажись, миновало! Уф-ф-ф! Не пристало княжьему вою колдунов бояться — за ним Перу-нова сила великая. Все то же вокруг: очаг дымит, дед Пеха в углу сидит, да у той стены два примака притулились. Сих примаков Лютя за работой много видел: дерева валили и колья из них тесали. Он их и не бил еще даже — споро работали, старались. Один, сказывают, Варук, а другой, кажись, Коляной зовется, только не упомнить, который. Неужто, они на него морок навели?!

— Вы чо, погань вонючая, волхвовать вздумали?! С нечистью балуетесь? Да я вас…

— Достал этот парень окончательно! — прорычал примак слова непонятные и с лежака дернулся, но другим был удержан:

— Тихо, Коля! Сиди и не рыпайся!